Отец Чисхолм с трудом повернулся. Из нового холла доносилось угрожающее хрипенье духовых инструментов. Он опять согнал с лица кривую улыбку… или, может быть, он не улыбнулся, а нахмурился?.. Ох, уж эти молодые священники с их взрывными идеями! Только вчера вечером, когда он пытался (и, конечно, тщетно!) дать им представление о топографии прихода, тот, который доктор, прошептал: "А аэроплан на что?" Вот до чего дошло! Два часа в воздухе — и вы окажетесь в деревне Лиу. А его первое путешествие туда, проделанное пешком, заняло две недели!

Ему не следовало идти дальше — вечер становился прохладным. Но хотя Фрэнсис и знал, что непослушание навлечет на него вполне заслуженный нагоняй, он крепче оперся на зонтик и стал медленно спускаться с Холма Блестящего Зеленого Нефрита по направлению к заброшенной и забытой старой миссии. Все тут теперь заросло бамбуком, и нижний конец участка превратился в грязное болото, но глиняный хлев еще стоял. Наклонив голову, священник прошел под провисшей крышей.

Немедленно целый сонм новых воспоминаний нахлынул на него — он увидел перед собой молодого священника, темноволосого, пылкого и настойчивого… вот он скорчился возле жаровни… с ним рядом китайский мальчик, его единственный сотоварищ. Отец Чисхолм вспомнил первую мессу, отслуженную здесь на лакированном оловянном чемоданчике, без колокольчика и без прислужника, он один, один-одинешенек… Как пронзительно зазвучали натянутые струны его памяти… Он неловко опустился на колени — негнущаяся, неуклюжая фигурка — и обратился к Богу, он умолял судить его не столько по делам его, сколько по его намерениям.

Вернувшись в миссию, священник вошел через боковое крыльцо и тихонечко поднялся наверх. Ему повезло — никто не видел ого возвращения. Фрэнсису не хотелось "великого переполоха", как он называл суматоху, поднимаемую топотом ног, хлопаньем дверей, бутылки с горячей водой и заботливо-настойчивые просьбы съесть горячего супу…

Но, открыв дверь своей комнаты, он был удивлен, увидев там господина Чиа. Обезображенное, посеревшее от холода лицо отца Чисхолма внезапно озарилось теплым светом. Пренебрегая формальностями, он взял руку старого друга и пожал ее.

— Я надеялся, что вы придете.

— Как я мог не придти? — ответил господин Чиа грустно. Голос его был странно взволнован. — Мой дорогой отец, мне нет надобности говорить вам, как глубоко я сожалею о вашем отъезде. Наша долголетняя дружба очень много значила для меня.

Священник ответил спокойно:

— Мне тоже будет недоставать вас. Ваша доброта и щедрость были поразительны.

— Это просто ерунда по сравнению с той неоценимой услугой, которую вы оказали мне, — отмахнулся от благодарности господин Чиа. — И разве не наслаждался я всегда красотой и миром вашего сада? Без вас там станет очень грустно, — у него прервался голос… — Впрочем, может быть, вы поправитесь и… вернетесь в Байтань?

— Нет, — священник помолчал, чуть улыбаясь. — Нам придется ждать встречи в будущем, на небе.

Наступило долгое молчание. Господин Чиа с усилием нарушил его.

— Поскольку нам уже недолго осталось быть вместе, может быть, стоило бы поговорить немного об этом будущем?

— Все мое время предназначено для таких разговоров. Господин Чиа колебался, охваченный необычайной неловкостью.

— Я никогда не размышлял углубленно над тем, что ожидает нас после смерти и существует ли загробная жизнь. Но если она существует, мне было бы очень приятно сохранить и там вашу дружбу.

Несмотря на свой долгий опыт, отец Чисхолм не уловил всего значения сказанного. Он улыбнулся, но ничего не ответил. И господин Чиа, к своему великому смущению, был вынужден говорить прямо:

— Мой друг, я часто говорил: на свете существует много религий, и у каждой из них есть свои врата, ведущие на небо, — слабая краска проступила под его смуглой кожей. — Теперь, по-видимому, мною овладело необычайно сильное желание войти на небо через ваши врата.

Наступило мертвое молчание. Согнутая фигура отца Чисхолма застыла в полной неподвижности.

— Я не могу поверить, что вы говорите серьезно.

— Однажды, много лет тому назад, когда вы вылечили моего сына, я действительно был несерьезен. Но тогда я еще не знал о том, какую жизнь вы ведете… я не знал о вашем терпении, спокойствии, мужестве… Ценность религии лучше всего определяется качествами ее последователей. Друг мой… Вы покорили меня своим примером.

Отец Чисхолм поднес руку ко лбу — это был его обычный жест, когда он пытался скрыть душевное волнение. Он часто испытывал угрызения совести за то, что когда-то отказался принять господина Чиа, пусть даже у того и были несерьезные намерения. Медленно священник сказал:

— Весь день я чувствовал во рту горький привкус неудачи. Ваши слова снова зажгли огонь в моем сердце. Одна эта минута вознаградила меня за все мои труды… И все-таки, несмотря на это, я говорю вам… не делайте этого дружбы ради… только если вы верите.

Господин Чиа ответил твердо:

— Я решил. Я делаю это и ради дружбы, и ради веры. Мы с вами братья, вы и я, ваш Бог должен быть и моим Богом. И тогда, хоть вы и уедете завтра, я буду радоваться, зная, что в саду нашего Господина наши души когда-нибудь встретятся.

Сначала Фрэнсис был не в состоянии говорить, изо всех сил стараясь скрыть глубину своих чувств. Потом он протянул руку господину Чиа и тихо сказал дрожащим голосом:

— Пойдемте в церковь.

Утро наступило теплое и ясное. Отец Чисхолм, разбуженный звуками пения, выбрался из простыней на кровати миссис Фиске и поковылял к открытому окну. Под его балконом двадцать маленьких девочек из младшего класса, не старше девяти лет, в белых платьях с голубыми кушаками, исполняли для него песню:

"Приветствуем тебя, улыбающееся утро…"

Он скорчил им веселую рожу. В конце десятой строфы Фрэнсис не выдержал и закричал:

— Хватит, довольно! Идите завтракать.

Девочки остановились и улыбнулись ему, но нот не опустили.

— Вам нравится, отец?

— Нет… Да. Но пора завтракать.

Они опять начали сначала, и пока он брился, пропели все до конца, добавив еще несколько стихов. При словах "на твоей свежей щеке" он порезался. Всматриваясь в свое отражение в маленьком зеркале и глядя на свое изуродованное оспой и шрамами лицо, которое сейчас было к тому же и окровавлено, отец Чисхолм подумал: "Боже милостивый, на кого я похож! Настоящий бандит. Я в самом деле должен сегодня вести себя примерно."

Прозвучал гонг, зовущий к завтраку. Отец Манси и отец Крейг ждали его, оживленные, почтительные, улыбающиеся. Один бросился подставлять ему стул, другой снимать крышку с дымящегося кеджери[65]. Они так старались угодить ему, что почти не могли сидеть спокойно. Фрэнсис нахмурился: