— Эва, — заговорили разом, — путиловцы-то не выдержали: голод не тетка! Коли бабы воют, так не ахти как бастовать хочется…

— Тряхнем, — сказал Казимир, — мошной тряхнем!

— А где она? — выкрикнул Ивасюта. — Покажи мошну свою!

Казимир подошел к комоду, щелкнул кошельком своей Глаши.

— Вот она, моя мошна! — раскрыл пустой кошелек. — И не эту мы трясти станем… А обложим налогом Гостиный двор!

— Думаешь ли? — спросили его.

— Давно думаю. Всю жизнь нас обжуливали — теперь пускай полной мерой отсыпают. Лавки будем реквизировать в нашу пользу!

— Так тебе и дали! — засмеялся Ивасюта. — Скорее — удавятся.

— Подавятся, но дадут. Мы их и спрашивать не будем…

— А поезда? — спросил табельщик Герцык. — Ни одного?

Казимир покачался на длинных ногах, глядя в пол:

— Савва считает, что дорога должна работать лишь в двух случаях: пропускать эшелоны с отпущенными со службы и… хлеб! Чего задумались, товарищи? Мы же в выгодном положении: до нас сам Трепов не доберется! Кругом — степь, пески-зернь, снег выпадет. Мы — на отшибе у империи! Гарнизон вряд ли выступит, а войска… Когда пришлют? Да мы сами не пропустим карательные эшелоны…

Сообща было решено так: подхватить в самый разгар всеобщую забастовку здесь, в Уренске, стачкой солидарности. Для начала! Чтобы прощупать власть — реакцию. А потом выкидывать лозунги: 1) свобода слова, печати, свобода собраний и союзов; 2) неприкосновенность личности и жилища; 3) амнистия всем, арестованным за политические убеждения, и — последнее: 4) восьмичасовой рабочий день…

Когда стали расходиться, Казимир сказал:

— А ты, Ивасюта, повремени… Поговорить надо.

Ивасюта плюхнулся обратно на стул, крутанул кран самовара:

— У-у, жидкопляс поехал, а не чай… Ну, чего тебе? — опросил.

— Расскажи: откуда деньги берешь? На какие шиши гуляешь?

— Я не гуляю, — шмыгнул Ивасюта носом. — Так, в получку иногда. Грешу! Ну, выпьешь… Ну, граммофон с ребятами послушаешь.

— Эх, Ивасюта, — сказал Казимир, — врать ведь тоже надо уметь! Думаешь, я не знаю, что тебя с Борькой Потоцким в «Дивертисменте» видели? С чего это редереры пьешь? Ресторан — дело карманное!

— То Борька, — усмехнулся Ивасюта. — Он затащил, он и платил.

— Борька? — переспросил Казимир, играя чайной ложечкой. — Ну, ладно, пусть Борька… А ты же всегда интеллигентов не любил! Говорил, что тунеядцы, кровь сосут из рабочего класса… Что же ты, сознательный пролетарий, сейчас не гнушаешься на деньги интеллигента редереры сосать? А?

— Да так… по случаю это. Своих не было! Ну, угостил…

Казимир хлопнул Ивасюту по тяжело отвисшему карману.

— Сдай! — крикнул. — Сдай, паразит!

— Не ты дал, — вскинулся Ивасюта. — Савва дозволил…

— Теперь я за Савву! А у тебя башка на пупок завернулась. Дай!

Между ними среди недопитых стаканов и блюдец, расписанных вишнями, несуразно лег громадный револьвер.

— Целься, — сплюнул Ивасюта. — Такого барахла с курком мне и даром теперь не надобно. Давай вот так: на двор выйдем и… (Выскочил из кармана, сверкнув никелем, браунинг.) Выйдем во двор! — заорал истошно Ивасюта. — И — кто кого? Я из этого, а ты шмаляй из своей бандуры! Ну?

Казимир заострился скулами, враз побледневшими.

— Голову расшибу, — сказал. — Уматывай, пока пел…

— Дурак! — сказал Ениколопов. — Когда поумнеешь? Иди сюда.

Ивасюта робко подошел, и Ениколопов стал рвать его за уши. Драл безжалостно, как нашкодившего щенка. Потом влепил оплеуху во всю мощь своей длани и сказал так:

— Еще и Борьке твоему будет. Вы, котята, коготки свои спрячьте… Думаете — шуточки? Вон генерал Тулумбадзе одиннадцать человек на одном сучке рядом вздернул! Из-за вас, котята! Вот и вы будете знать, чем редерер закусывать… Чем закусывали? — закричал он на Ивасюту. — Небось шпротами? Дерьмо… Фруктами надо!

Ениколопов прошелся перед Ивасютой. В ночной тишине дома громко поскрипывали его суставы.

— Все можно делать в этом грязном мире, — добавил он сочно. — Но делать в меру и знать — когда. А вы обрадовались жизни, как котята сметане. Нализались по уши — за версту видать. Прав твой Казимир, что тебя вытолкал. Вот и я, по примеру большевиков, дам тебе коленом под зад. Что будешь один делать?

Ивасюта молчал; в самом деле — одному трудно, даже городовой один на один всегда справится. Руки заломит — и поведет…

— Вадим Аркадьевич, — начал вдруг Ивасюта. — Вот ты скажи мне. Только честно скажи… Не обманывай!

— Ну? Говори — отвечу.

— Все эти листки, речи, митинги — не люблю я этого. Мне жизнь мила, как сама революция. Чтобы взрывы! Чтобы выстрелы! Чтобы банки чистить у проклятых буржуев! Чтобы бабы вокруг! Чтобы вино кипело!.. Отдал — получи. Понимаю: мы же по кончику ножа ходим!

— Ну? Ходим. Так. Дальше.

— Большевики, они говорят: народ, сплочение масс, решительный момент, иксы, измы… надоело!

— Верю, миленький: голова твоя не вмещает сего… Дальше!

— Но зато они куда-то ведут. Куда-то призывают народ…

— В казарму коммуны, всех на один паек! Дальше.

— Пусть так — в казарму так в казарму. Зато хоть ясно — куда. А вот ты, Вадим Аркадьевич, скажи — куда ты ведешь нас?

Ениколопов посмотрел на Ивасюту — как на падаль.

— На кладбище веду, — ответил (и ногою — шарк!). — Не угодно ли, мсье Ивасюта, прогуляться на кладбище? Вот туда и катимся. И я, и ты, и все глупое человечество…

— Не шучу ведь я, — надулся Ивасюта. — Дело спрашиваю!

— И я не шучу, — построжал Ениколопов. — Петля шутить не дает. Но мы сейчас с тобою, товарищ Ивасюта, велики уже тем, что противостоим целому миру — миру обжорства, козней и надувательства! Мы не говорим, а — делаем. Не дай бог, чтобы подобные Борисяку пришли к власти. Пайка идей и хлеба не устроит меня, свободного человека! А потому будь же ты, Ивасюта, господином положения в революции: стели жандарма на землю, рви бомбу под чиновником, оттолкни большевика прочь… Ты — истинный революционер!

— Вот и выходит, — задумался Ивасюта, — как бы без мотива…

— Один мотив есть: напряжение власти. Натяни ее до предела, как резинку, и она — лопнет. Тогда останешься только ты, и все человечество замрет, пораженное тем, что ты, Ивасюта, сделал!..

На следующий день Ениколопов как бы ненароком заскочил в номера Супляковой, быстро взбежал по лесенке в комнаты Корево.

— Моя славная коллега, — сказал он с чувством, — мне как старому социалисту-революционеру, невзирая на все внутрипартийные осложнения, все-таки хотелось бы помочь вам… — Он стянул перчатки. — У нас, — продолжил, — даже есть точки соприкосновения, вполне ощутимые в общей борьбе. Мы, эсеры, как и вы, большевики, объявляем решительный бойкот жалкой думе!