— Подлец… оборотень! Что ты наделал? Дай сюда мои бумаги!

— Что вас смущает, капитан? — спросил Ениколопов, не выпуская доносов из своих пальцев. — Ваши подозрения (да!) справедливы. Я сознаю — подлец и негодяй. Хорошо… Дальше!

Дремлюга, сидя в кресле, расслабший, махал кулаками:

— Ты лезешь в доверие к губернатору. А он, олух царя небесного, уши перед любым развешивает! Ты и князя хочешь перетащить на свой корабль? Не дам… Ты же его предал. Борисяка я поймал благодаря тебе! Куда пойдешь ты теперь, мозгля тамбовская? Куда? Я тебя выведу на чистую воду, ты у меня в кулак насвистишься!

Ениколопов внимательно выслушал жандарма.

— Да, — сознался, — с князем действительно вышло некрасиво. Но, мой любезный голубой господин, что вы можете иметь ко мне? Какие претензии?.. Предупреждаю; вы говорите — как представитель власти, а я буду отвечать — как состоящий под надзором у этой власти. Что я сделал такого, что могло бы преследоваться вами как противоправительственное деяние? Пожалуйста — отвечайте!

— Нет, — осунулся Дремлюга, — такого ты ничего не сделал…

— Так чего же ты, хам, пришел сюда в скрипящих сапогах, с пробором на глупой башке? Уж не кажется ли тебе, что ты умнее меня, Ениколопова?

— Ты… провокатор, — сказал Дремлюга.

— Все в этом мире объяснимо, — ответил Ениколопов. — Да не будь таких, как я, на чем бы вы, жандармы, свою карьеру делали? Вы же — глупцы, вам ли было поймать Борисяка? Он хитрее вас…

Дремлюга вытянул широкую мужицкую лапу:

— Дай сюда! Верни… слышишь?

Ениколопов швырнул свои доносы в огонь печи, помешал кочергой, и они разом вспыхнули, быстро испепеленные.

— Липа! — вздохнул эсер. — Ты, куманек, бумаги опасайся… Однако в одном ты прав: князю будет неприятно, ежели он узнает, что Алиса Готлибовна была застигнута по моей вине. А потому, как близнец близнеца, прошу: не надо делать резких движений. Каждое свое движение прошу отныне согласовывать с моим, капитан!

— Да провались ты… Завтра же, — пригрозил Дремлюга, — я все расскажу Борисяку, и посмотришь какую из тебя сделают котлету деповские товарищи!

— Завтра?.. — усмехнулся Ениколопов. — Надо еще дожить до завтра. Вы знаете, капитан, что я слов на ветер не бросаю. И не я, так другие, стоит мигнуть только, — взорвут!.. Что еще?

Дремлюга задумался — тяжело, безысходно.

— Тогда, — решил, — оформим договор. Как и положено. Сто сорок рублей помесячно я готов платить. Никто не узнает. А больше — не могу: мы же не Москва, а Уренск, сметы у нас не жирные!

Опираясь на кочергу, как на стек, Ениколопов ответил:

— А вам не приходила такая мысль, что я могу быть бескорыстным? Мне ли драть с вашей богаделенки по сто сорок? Сами-то вы зубами на каждую полушку щелкаете. Я не провокатор! — крикнул Ениколопов, замахиваясь кочергой. — Я все делаю ради идеи…

— Ври, ври, — ответил Дремлюга. — Идеи могут быть у Борисяка, я это знаю, а у тебя их и не ночевало… Ты же — наш!

Ениколопов отставил в угол кочергу, побледнел.

— Разговор закончим, — сказал он спокойно. — Я выпускаю вас живым отсюда при одном условии…

— Ну? — спросил Дремлюга, потянувшись в карман.

— Да нет, — ответил Ениколопов. — Ваш револьвер у меня. Вот он… возьмите, капитан! Мы же не дети… Повторяю: выходите от меня живым при одном условии. Можете травить большевиков, как вам угодно. Но никогда не мешайтесь в мою борьбу, в борьбу междупартийную! Иначе… Вы меня извините, Антон Петрович, но иначе для вас кончится очень плохо. А меня не трогать… Взорву!

Дремлюга шагнул к дверям. Сорвал с гвоздика свою фуражку.

Его бросало от стенки к стенке.

— Двести! — крикнул он от порога.

— Иди к черту, — ответил Ениколопов. — Я не провокатор…

Ночная темнота едва-едва светилась редкими фонарями. Ничего не было решено, но зато все было решено. Вот так! Это верно: революция, как алмаз, имеет много граней, и одна из них вдруг вспыхивает небывалым цветом — черным…

— Господин Иконников, — начал Мышецкий официально, — я знаю вас как человека, мыслящего шире вашего почтенного папеньки, и, несомненно, вы прислушаетесь к моим словам. (Геннадий Лукич покорно кивнул — весь внимание.) Двадцать шесть губерний Российской империи, — продолжал князь, — в число коих входит и наша область, испытали страшный недород. Теперь, когда опубликованы отчеты, видно катастрофическое положение внутри России. По всей стране земства хлопочут о снимании рогаток перед частной благотворительностью и частными пожертвованиями…

— Вы угадали мои мысли, князь. Нужды народа всегда были близки моему сердцу, и… Кстати, — спросил Иконников, — во сколько сейчас оценивает министерство пуд хлеба?

— Семьдесят пять копеек.

— Тысячу пудов, князь, вы уже имеете!

— Мало, — ответил Мышецкий. — Не забывайте, Геннадий Лукич, что близятся выборы в думу, а вы, ссудя Уренскую губернию хлебом, сядете в кресло Таврического дворца… Не так ли?

Иконников-младший слегка поморщился:

— Цинично, князь, но зато откровенно… Благодарю!

— А что делать? — даже не смутился Мышецкий. — Ведь не для себя же я прошу. Приду в «Аквариум», и Бабакай всегда нарежет мне хлеба, сколько хочу… Конкордия Ивановна имела неосторожность угробить Мелхисидека. Извините, но мне более занять негде! Одолжите хоть вы… для народа! Для нашего несчастного россиянства!

— Две тысячи пудов, — поклонился Иконников. — Сегодня обед в Купеческом клубе, и я объявлю об этом… Но, князь, хочу внести некоторую поправку: сейчас хлеб отодвинут на край стола, а в солонке лежит вопрос о демократии. Проблему с хлебом вы разрешите, я знаю вашу настойчивость. Но вот каково-то будет в Уренске, когда все кинутся с ножами резать каравай свобод?

Мышецкий оценил шутку и махнул рукой — огорченно:

— Боюсь, что мне останутся одни корки. Причем — обгорелые и совсем невкусные. Ладно, как-нибудь пережую…

Проводив Иконникова, Сергей Яковлевич велел Огурцову соединить его с редакцией «Уренских губернских ведомостей».

— От вас требуется сейчас, — наказал он редактору, — передовая статья, почти официоз. А смысл таков: никаких волнений, ибо местная власть прилагает все старания к удовлетворению нуждающихся хозяйств. Частная благотворительность начеку!

В ответ — поразительная новость:

— Все ушли, князь. На типографии — замок… Забастовка!

Сергей Яковлевич заметался возле аппарата:

— С чего бы? Издание официальное. Работа хорошо оплачивается. Какие могут быть требования у бастующих?

— Забастовка не ради личных нужд, а ради солидарности с бастующими типографиями Москвы, — пояснил редактор.