За здоровьем Высоцкого в последнее время присматривает Толя Федотов – реаниматор. Года четыре они уже знакомы, не раз приходилось звонить среди ночи, чтобы укол сделал или еще как-то выручил: «Толян, приезжай!» Но и он Толе тоже приходил на помощь. Тот жил в коммуналке, и Высоцкий как-то велел ему собрать надлежащие бумаги и в подходящий под настроение момент, прихватив Толю и свой французский диск с надписью «Добра! На память от В. Высоцкого», нагрянул аж к заместителю председателя Моссовета. Тот, заглянув в бумаги, просит зайти через неделю. Высоцкий, доигрывая роль до конца, так разочарованно ему:

– А-а… Через неделю… Значит, у нас с вами ничего не получится.

А у начальника-то свой кураж:

– Как вы можете, Владимир Семенович! Я сказал – значит будет!

И точно – получилось.

На гастроли в Узбекистан Толя сам попросился – оформили его артистом «Узбекконцерта» и включили в команду (как потом выяснилось, не зря) вместе с Севой Абдуловым, Янкловичем, Гольдманом и Леной Аблеуховой – артисткой разговорного жанра. Оксана прилетела отдельно, днем позже.

Двадцатое июля – Зарафшан. Двадцать первое – Учкудук: первые три концерта – по полтора часа, последний – час с чем-то. Примерно то же – в Навои.

В Бухаре рано утром двадцать восьмого июля приложился к зелью, да к тому же еще пошел на рынок и какую-то дрянь съел. Через некоторое время начал бледнеть, зеленеть. Заглянувший к нему Гольдман срочно тащит Федотова. Высоцкий успевает проговорить:

– Толя, спаси меня… Спасешь – буду считать тебя лучшим врачом в мире.

И падает. Глюкоза не помогает. Дыхание останавливается, за ним – и сердце. Федотов делает инъекцию кофеина прямо в сердечную мышцу. Потом – искусственное дыхание изо рта в рот. Севе в это время поручает массировать сердце. Дело решают секунды.

А еще говорят двум смертям не бывать! Вот и вторая клиническая позади. Ну что, надо к концерту готовиться?

Но тут уж его упаковали, в карман – записку (что надо делать, если приступ повторится) – и в Ташкент, в Москву. А там уже он, по прошествии нескольких дней, встречает в Домодедове свою команду…

Впервые за долгое время театральные каникулы он проводит не за границей. Есть на то свои причины. Пробовал отдохнуть в Сочи, где находился Янклович, пробивший ему место в санатории «Актер». Да, здесь вам не Таити – возникли проблемы с койко-местом и с талонами на питание! А в довершение всего – тут же ограбили. Залезли через балкон в номер, украли куртку, джинсы, зонт. Документы, правда, подбросили потом в санаторий. Так и вернулся в Москву несолоно хлебавши, да к тому же в квартиру собственную смог без похищенного ключа проникнуть только при помощи слесаря-виртуоза, справившегося с хитрым американским замком.

Таганские гастроли в Тбилиси оказались сразу омрачены. Для начала были запланированы десять представлений «Поиски жанра», а состоялось только пять, да и аншлагов не получилось. А все дело в том, что организаторы выбрали неудачное место – дворец спорта, почему-то у местного населения непопулярный. Настроение ухнуло, да еще кое-кто во время задушевного разговора как-то очень недобро отозвался о его стихах. Что, мол, ты рифмуешь: «кричу» – «торчу»? Надо, дескать, пользоваться более сложными рифмами.

Абсолютно несправедливо. Посмотрим, что конкретно имеется в виду. У Высоцкого в его исповеди «Мне судьба – до последней черты, до креста…» есть период, где на одном дыхании проносятся двенадцать строк с рифмой на «чу»:

Здесь просто немыслима была бы рифма приблизительная, которой в принципе-то Высоцкий владеет. Ну, там типа «Гоголю» – «убогую», «лучших» – «лучник»… А его составные и каламбурные рифмы сам Бродский хвалил – вот те крест! Буквально говорил, что сам не умеет такие штуки делать, как, скажем, «в венце зарю» – «Цезарю», «людей, пожалуй, ста» – «пожалуйста». Да не в рифмах тут, по-видимому, дело…

Когда пошли концерты в институтах, там полные аудитории собирались на Высоцкого. И в «Гамлете» игралось вполне вдохновенно.

Пока он был в Тбилиси, в «Литературной газете» наконец появился отклик на альманах «Метрополь». С весны тянулась эта история, куда-то тягали участников, прорабатывали. Двух молодых составителей исключили из Союза писателей, куда они только что были приняты. В знак протеста из Союза вышли Вася Аксенов и Лиснянская с Липкиным. Альманах в итоге опубликован на Западе. Обругать его свыше было поручено функционеру Феликсу Кузнецову, который сделал это с надлежащим советским занудством. Сдохнешь от скуки, пока доберешься до своей крамольной фамилии:

«… Натуралистический взгляд на жизнь как на нечто низкое, отвратительное, беспощадно уродующее человеческую душу, взгляд через замочную скважину или отверстие ватерклозета сегодня, как известно, не нов. Он широко прокламируется в современной западной литературе. При таком взгляде жизнь в литературе предстает соответствующей избранному углу зрения, облюбованной точке наблюдения. Именно такой, предельно жесткой, примитивизированной, почти животной, лишенной всякой одухотворенности, каких бы то ни было нравственных начал и предстает жизнь со страниц альманаха, – возьмем ли мы стилизованные под „блатной“ фольклор песни В. Высоцкого, или стихотворные сочинения Е. Рейна, или безграмотные вирши Ю. Алешковского…»

Гнусно, бездарно, но задора особенного не чувствуется. Гниловаты эти литературные начальнички, того и гляди, труха из них посыплется. Говорят, именно Кузнецов этот в Москве заправляет приемом в Союз писателей. Ничего, еще не вечер, пока роман допишется, глядишь, уже другие люди туда придут.

После тбилисских гастролей Высоцкий получает отпуск в театре, около недели проводит в Париже. Возвращаясь через Германию, купил у своего приятеля Бабека Серуша маленький коричневый «мерседес» спортивной модели: пригодилось разрешение на ввоз машины без пошлины, которое он заблаговременно получил в Министерстве внешней торговли за подписью замминистра Журавлева. Эта машина сразу стала любимой: с ней будем жить долго и счастливо.

Одиннадцатого ноября по телевидению начинается показ пятисерийного фильма «Место встречи изменить нельзя». Смотрят все – в эти часы улицы вымирают, и количество правонарушений резко снижается. Говорят, такой успех был в прежние времена только у «Семнадцати мгновений весны». Но разница все-таки есть: «Мгновения» – сплав выспреннего пафоса и немудреной сентиментальности. Их смотрели по-разному: одни поглощали с тупой буквальностью, а другие, кто покультурнее, – с иронической ухмылкой, поглощая сюжет как пародию. Недаром потом пошли анекдоты про Штирлица и Мюллера, причем в них фашист выступает как умный, а советский разведчик – тупым пеньком, и, по правде говоря, фильм для этого дал все основания. Наш фильм, хоть и не совсем на правде построен, но уж точно не на лжи. Народ с ходу подхватил фразу Жеглова: «Вор должен сидеть в тюрьме». Суждение жесткое, но по сути справедливое. Другое дело, что когда лес рубят, то и щепки летят, но в том вина уже не Жеглова. И тем более не Высоцкого, который, кстати, щедро наделил своего персонажа и артистизмом, и легкой ироничностью. Нет, это не «мент»: среди капитанов милиции такие яркие личности встречаются не чаще, чем среди дореволюционных следователей люди, подобные Порфирию Петровичу. При всей психологической достоверности чувствуется и игровая условность. Высоцкий не есть Жеглов – и наоборот. Это уж гарантию можно дать, что персонажа зрители не будут именовать «Высоцким», а придя в театр, Гамлета или Свидригайлова не назовут «Жегловым».