будто бы издалека идущих времен, с одушевленными картинами городского бытия. Но вдруг возникал деревенский проселок, по которому тащилась маленькая худосочная крестьянская лошадка, и простуженный мужик, хлестая лошадку, боязливо озирался на волчье тоскливое завыванье. И он писал дорогу и страх мужика за единственную животину, за будущее свое, которое не обещало ему ничего, кроме голода, холода и несчастий.

Но вот ведь что: сколько ни пиши о бедности и забитости мужика, а он все так же беден, унижен, никакие манифесты не дали ему насущного — земля-то, как прежде, у помещика!

Он снимал с полки хрестоматию и, пролистывая, думал: вот, пожалуй, единственное в его трудах, что принесет пользу людям. И он напишет еще не один учебник, по ним будут учиться крестьянские дети… быть может, судьба у них окажется счастливей, чем у отцов.

А пока они уходили с отцами вместе из голодающей деревни на уральские рудники, на шахты Донбасса, на заводы Крестовникова, Алафузова, Акчурина. Некоторые бывшие однодеревенцы, став теперь рабочими, находили Габдуллу в его каморке и рассказывали, каково им приходится здесь, но еще горше тем, кто остался в деревне, обнищавшей до последнего. Был особенно жалок Мустафа из Кырлая — своей подавленностью, потерей всякой способности к самозащите, да, пожалуй, и к самоуважению. Это был парень лет двадцати, рослый и широкоплечий, худоват только, а жаловался с каким-то детским отчаянием на зверства мастера  А с к а р а  Д в а р и ч а.

Ходили к Габдулле с какою-то беспощадной простотой, как равный к равному, и самым обезоруживающим было полное отсутствие корысти в их хождениях. Их радовало и успокаивало то, что Габдулла им сочувствует, дает советы, иногда хлопочет по их делам, но им и в голову не приходило, например, просить у него денег, или принять от него пачку чая, или донашивать его старую шапку.

Этих-то его отношений с людьми не понимала Фирая-ханум с ее врожденным, что ли, делением людей по иерархическому признаку. Разумеется, ее тактичности и любезности доставало на то, чтобы не оскорбить эту деревенскую простоту небрежением, холодком откровенного отчуждения, но вот ведь что проделала она с бедным Мустафой: парень явился и по обыкновению стал жаловаться на свои обиды. Габдулла, позвонив и не дождавшись коридорного, вышел похлопотать насчет чая. И следом почти выбежал Мустафа с глупо-ошалелым видом.

— Гляди, во! Госпожа дала! — на распрямленной большой ладони Мустафы лежала, с ума сойти, десятирублевая бумажка. — Лучше в харчевню схожу, ханум-то — иди, говорит, в харчевне покушай. Эх, везет же дураку!

Габдулла вернулся в номер и, краснея, сказал:

— Я никогда не даю им денег, Фирая-ханум.

— И правильно делаете, откуда у вас деньги…

— Я прошу, чтобы и вы…

— Но почему?

— Это может их обидеть.

— Как это бедняк может обидеться, если ему дают деньги?

— Не делайте этого впредь, прошу вас.

— Не буду, не буду, — стала шалить и смеяться. — Хотите, поклянусь? Ах, вы не принимаете моих клятв!.. Вот что, мы опоздаем, если будем распивать чаи. Как это — куда? Ведь мы договаривались ехать к Кулахметовым, я дала согласие участвовать в любительском спектакле. Ну, не хмурьтесь! Не хотите ехать, не надо. Только странно, что вы не бываете у Кулахметовых: братья революционеры, а старший — или, быть может, младший — пишет пьесы о рабочих. Габдулла, вот если бы вы написали пьесу… представляете, княжеская дочь…

— Которая стала жертвой злокозненных родичей!

Она обиженно насупилась, отошла и стала возле обмерзшего льдом окна, так жалобно и кротко сузив плечи, что он устыдился собственной шутки. Улыбаясь и взглядом приласкивая обиженные плечики, он сказал:

— Это было пошло, простите.

— Прощаю, — отвечала она, серьезно, умно взглядывая на него. — Бог с вами, а только вот что я хотела сказать… как душно и вместе холодно в вашем номере. Почему бы вам не снять дом или полдома?

— Полдома… да у меня, слава богу, целый номер.

Она улыбнулась и тихо, со вздохом сказала:

— Может быть, я чего-то не понимаю… вы или смирились с этой скудной, тяжелой жизнью, или не откровенны со мной.

— Поверьте же, я не хочу ничего менять в своей жизни. Вот, знаете, недавно Акчурин предлагал мне жилье в доме Гисматуллина.

— В доме Гисматуллина? — живо переспросила она и засмеялась громким, ненатуральным смехом. — Как это глупо, как смешно! Ведь я, представьте, тоже хотела предложить вам именно дом Гисматуллина. А уж я-то оставила бы этого Акчурина с носом. — Она хохотала как сумасшедшая, и он боялся, что она расплачется.

— Знаете, — сказал он поспешно и твердо, — пожалуй, поеду с вами.

— Ах, не стоит, — ответила она, успокаиваясь, — ведь вы не хотите, я вижу.

Он стал возражать, она резко ему отвечала, и неизвестно, чем бы кончилось их препирательство, если бы не заявился Бахтияров. Фирая-ханум тут же стала одеваться.

— Простите, господа, мне придется вас оставить, — сказала она с наигранной непринужденностью. — Спектакль, наверное, кончится поздно…

— Я приеду за вами, — сказал Габдулла и взволнованно шагнул к Бахтиярову, спросил резким полушепотом: — Что-нибудь случилось?

— Да, — ответил он и помедлил, глядя на дверь, закрывшуюся за женщиной. — В библиотеках и типографиях города идут обыски. Началось все с медресе в Иж-Буби. Наскочили конные стражники во главе с жандармским ротмистром, становые, исправник… среди изъятых книг и газет — издания Шарафов, а также наша газета. — Он помолчал, крепко потер лицо дрожащей ладонью. — А теперь ищут в Казани. Издательство Шарафов закрыто, арестованы новые издания…

Габдулла подавленно молчал. Школа в Иж-Буби была лучшей из всех в мусульманской России, там преподавали астрономию, физику и химию, педагогику, даже французский; там не считалось зазорным петь и ставить спектакли, сочинять стихи, рисовать. Возглавляли школу братья Бобинские, но каждый новометодник мог ею гордиться: она была первой ласточкой свежих веяний в боязливом татарском обществе.

— И учителей арестовали? — спросил он наконец.

— Да. Есть также вести из Киева.

— Из. Киева? При чем тут Киев?

— Там арестовали Галимджана Ибрагимова. За участие в студенческих волнениях. Я это к тому говорю…

Габдулла усмехнулся, махнул рукой:

— Пусть! И поскорей, и поверь мне, я не стал бы молить их о свободе… Постой, — сказал он, глядя на Бахтиярова прямо, — ведь ты приехал, чтобы везти меня в редакцию?

— Нам незачем ехать в редакцию. Время позднее, и там уже никого нет. — Последние слова он произнес не совсем уверенно. — И потом… могут заявиться полицейские.

— Едем! — крикнул он с такою силой, что Бахтияров слегка отшатнулся.

Взяв извозчика, они поехали. В окнах редакции горел свет, за тонкими зелеными шторами качались, то расходясь, то сближаясь, какие-то беспечно-легкие тени. В кабинете у Фатиха они застали его самого, Сагита-эфенди, Гильми Шарафа, старшего из братьев,