— Дай хоть шелом сниму! — просил сидящий в изголовье слева Дон. — Полегше будет!

— Нет, брат, — сипел Аид, — не будет. Плохой вой из меня. Первый раз на битву шелом подаренный надел, на стену вышел… и вот. Дай хоть умереть в нем, не сымай.

Иззубренный дротик попал Аиду в неприкрытую шею, под ключицу. Только высунулся поглядеть на приступ. Да так и не увидал ничего, повалился без сознания, истекая кровью.

— Что тебе шлем этот, — твердил свое Дон, ерзавший, ждущий, когда ж в сечу, злой, — как брат скажу, Полута, не видать тебе чистого Ирия, никогда, не воем ты помираешь, так чего мучаешься!

— Замолчи! — оборвал Дона Жив. Взглянул грозно. Не воем… за такие слова у ложа умирающего не будет прощения. Совсем не умеет язык за зубами держать. Хотя и прав — послал бы Аид в нападающих хоть одну стрелу, полил бы их горючей водицей, рубнул бы хоть одного мечом — умереть бы ему тогда воем. Но не успел. А стало быть, не гореть ему на краде, обычай не велит, лежать ему в земле бедному.

— Все знаю, — еще тише просипел Аид, — не брани его, Жив, не ругай, правду он говорит — не воин я… — задохнулся, кровь потекла изо рта. Прислуживающая дева в белом платке ловко утерла чистой тряпицей губы, только тень руки скользнула по бледному челу княжича. А он уже силился новое сказать: — Обещайте, браты… на Скрытне меня схоронить. В колоду дубовую положите, шелома не снимая, медом тело мое залейте. А как война кончится с батюшкой, так свезите туда, в пещеру Дик-тейскую… Жив, ты знаешь.

Князь кивнул. Он сидел справа от умирающего. Надо было идти самому на стены, править оборону, готовить силы, приказы давать. Но не мог Жив бросить брата в такой тяжкий и злой час.

— Там ход есть дальний, глубокий, ниже хранилищ всех, ниже озерца черного с мертвой водой. Под ним трещина глубокая, кожи сказывают, нет дна ей до самого подземного царства. В ту трещину, в провал тот и сбросьте меня… во тьму и во мрак уйти хочу, мне в Велесовых пастбищах угодий не будет. Обещаете?

Аид попробовал приподняться. Капли пота выступили на меловом лбу, потекли на глаза мутные, уже нездешние. Голова в шеломе упала на подушки, захрипел, пузыри пошли изо рта пенные, кровавые.

— Обещаю, брат! — громко сказал Жив, сжал запястье умирающего, чтобы он почувствовал. — Как сказал, так и сделаем!

— Не сомневайся, — подвердил помрачневший, плачущий Дон. — Быть тебе владыкой того мира подземного, быть царем преисподней земной, коли тяжек тебе белый свет, коли небеса не пускают в себя!

Дон склонился, поцеловал Аида в губы.

— Во тьму хочу, — прошептал Аид, — простите, коль виновен в чем. И батюшку… простите!

Жив положил тяжелую руку на стекленеющие глаза, смежил веки. Но глаза снова раскрылись — невидящие, пустые, страшные. Тогда Жив коснулся личины шелома, медленно надвинул ее на остывающее лицо — сам поразился: обитатель черного вы-рия, бесстрастный и ужасный, лежал пред ним. Искусен был Волкан, зело искусен, будто провидел будущее, поднося подарок свой.

Горевать времени не было.

Братья поглядели друг на друга, вздохнули. Завтра, а то, и сегодня, любой из них может покинуть мир Яви — все бренно, особенно человек смертный. Но руки вешать не след.

— Ты к стругам возвращайся, — промолвил наконец Жив, — всех до единого веди сюда…

— Пожгут струги-то без охраны! — удивился наказу Дон.

— Без стругов обойдемся до поры до времени, без голов нет!

— Будь по-твоему, — Дон резко развернулся, пошел из светлицы, уже на выходе бросил через плечо: — все ты гонишь меня, видно, сам с отцом посчитаться хочешь? Боишься опережу я тебя?!

Жив не ответил.

Не успел младший брат опередить старшего. Крепить оборону не удалью надо было, а умом. Хоть и тянуло Жива в чистое поле, на сечу добрую, сдерживал он себя.

А Дон с десятком верным пробился горной лазейкой из крепости, повернул к морю. Скакал без передышки. Потом лежал на песке мокром, отдышаться не мог, покуда быстрый Промысл не собрал все воинство — мало осталось, две тысячи всего набралось. Но сейчас каждый меч дорог был. И все же ослушался Дон младшего брата, оставил на каждом судне по четверо воев, наказал увести струги от берега — отступления и бегства на них, как прежде, не будет, а сохранить морскую силу надо. Забрали все оружие, остатки перунов гремучих. К Олимпу бежали пеше, коней на три десятка только было, на них поклажу навешали. Спешил Дон, все опоздать боялся.

Не опоздал.

Врезались с налету в орду какую-то дикую. Не сразу поняли, что то Кроновы союзнички. Лихо дрались иноплеменники, достойно. Да мало еще в них умения воинского было — размели орду, половину положили костьми вдоль стен, другая рассеялась. Сами сбоку ударили в русские ряды, сцепились не на шутку.

Тут уж Дон снова на коня взлетел. Увидал стяг великокняжеский вдалеке, в гуще самой, за сто шагов от Восточной стены.

— Вперед, браты! — закричал. — Навалимся! Первьм несся, разя встречных-поперечных то левой рукой с зажатым в ней мечом, то правой — трезубцем грозным, устрашающим. Прокладывал дорогу. И внезапность наскока помогала Донову воинству, все глубже врубалось оно клином бесстрашным в неисчислимые полчища — смело, безрассудно, лихо. Промысл, молодой и ловкий, прикрывал Дона справа, чуть отставая от него, боясь попасть под горячую руку. Рубил врага — не щадил братьев-русов. Знал — и они не пощадят, только откройся, только подставь голову. Голову… Промыслу поведали уже про судьбину горькую боярина Строга, ночью срезали ему голову, а ведь добрьм был наставником, дядькой, не чужой, отец. Не было б распри, жил бы Строг мудрый, других бы учил… Только как без распрей, коли ярь из каждого прет, коли каждый считает себя сыном Прави на земле. Ряда нет и не было. Вот и пришел о и, которого все узнали, который принесет ряд? За то и смерти не страшно. Будет ряд на белом свете, все будет, за это стоит биться. А Жив — это ряд, это строй жизни людской. И Промысл бился, не щадил себя, аж руки ломило.

— Вперед! — не смолкал Дон.

Он почти ничего не видел. Кровь застила взор, кровь и гнев яростный. Но рвался к стягам. Знал, пробьется. А там… он и позабыл, что принял решение твердое не лишать жизни отца родного, лишь в поруб его на времена вечные посадить… забыл. Сейчас вся воля его, вся сила и ум были на кончике меча разящего, на каждом из трех остриев смертоносного трезубца.

— Вперед!!!

Дон пробился к бреши в стене одновременно с Кроновыми дружинами. Пробился и телом своим, телами коней и воев заслонил дыру огромную, приняв удар на себя. Задние подтягивались. И пусть от двух тысяч всего семь сотен осталось, обойти эти сотни стоящие насмерть, нельзя было. Лес копий и мечей встретил лучшие дружины Крона и его темников знатных.

— Смести их!!! — проревел разъяренный Крон, не ждавший подвоха, уже видящий себя внутри града покоренного.

Мелет бросился на нежданного врага. И упал с коня, пронзенный трезубцем — насквозь чрез булатные брони прошли острия, вырвали обратно внутренности. Дон был силен, сталь Волканова остра. Семеро сторуких Мелетовых, спешивших за ним, за предводителем своим, обрушились на Дона с трех сторон. Двое сцепились с Промыслом. Но и морские вои-пепщы не зевали резали конных снизу, не жалея ни людей, ни лошадей — отбили княжича седого. Четверых он сам положил. И не стал ждать нового нападения — двинул вперед, на блеск раскинувшего позолоченные крылья сокола, на батюшку, на врага самого лютого и страшного.