Да и вообще — куда нынешним переездам до тех, что были раньше. Вовсе не нужно быть ненавистником Европы или ксенофобом, чтобы с любовью относиться к идее границы. Наоборот: мне кажется, что чем больше Европа интегрируется экономически и политически, тем больше каждая страна должна подчеркивать свою культурную обособленность. (Французы абсолютно справедливо в недавних переговорах по GATT[190]потребовали «исключить культуру» из числа вопросов, нуждающихся в правительственных субсидиях: вот поэтому у них есть киноиндустрия, а у нас только горстка независимых киношных индивидуумов.) Границы, таким образом, полезны. Хорошо, что тебе напоминают, что «здесь» — место, откуда ты уезжаешь, место, откуда ты, тогда как «там» — место, куда ты собираешься, не то, откуда ты, и где все по-другому. Одно дело знать это, другое — когда тебя заставляют это почувствовать. Пересечение границ в старой Восточной Европе не доставляло каких-то особенных удовольствий, но одна вещь, которую они всегда хорошо делали, — это заставить тебя почувствовать чужаком. Ты не отсюда, давали понять эти люди в странной униформе, и поэтому мы смотрим на тебя с подозрением: ты виновен, пока не подтвердишь свою невиновность, и здесь ты не найдешь того богатого ассортимента теплого пива, которое любишь пить дома. Я помню, как переезжал однажды с приятелями-студентами в середине шестидесятых микроавтобусе из Польши в Россию и как русские пограничники заставили нас уничтожить то крошечное количество свежих фруктов и овощей, которое мы везли с собой: другими словами, наш обед. Тогда это казалось бессмысленным и запугивающим, но теперь, при оглядке назад, представляется зловещим уроком: нет, сказано было нам, Польша кончилась, здесь вам другие правила. Примерно в то же время один мой друг отправился на каникулы в Албанию. Пуританин по натуре, не испытывавший антипатии к режиму Тираны, он намеренно перед отъездом оболванился, чтобы его не приняли за упаднического хиппи. Отродясь не видел, чтоб у него были такие короткие волосы; но на въезде из Югославии они выволокли моего друга с полки, усадили его прямо на таможенном посту в деревянное кресло, сбрили те полторы шерстинки, которые сумели отыскать, а затем влепили ему штраф, трехкопеечный, просто чтобы впредь неповадно было.

Не слишком-то много шансов дешево постричься на выезде из Евротоннеля. Да чего уж там, отныне ваш переезд из Англии во Францию пройдет без сучка без задоринки, если только вы, например, не растафари, размахивающий косяком размером с багет, или не едете в автомобиле с колумбийскими номерами. Если нет, то ваше путешествие будет выглядеть примерно так: в любое время дня и ночи вы прибываете на терминал Черитон, покупаете билет в будке на въезде, пару раз махнув паспортом, проходите британскую и французскую таможни и закатываетесь на одну из двухуровневых платформ. Эти тридцать пять минут, за которые вы перенесетесь во Францию, будут аскетическим опытом: без сигарет, без бара, без бутиков, без магазинов беспошлинной торговли, ну разве что вам позволяется покинуть свое место и посетить один из туалетов, расположенных в каждом третьем вагоне. Это будет аскетическим опытом и в духовном смысле: судя по первым отчетам, там даже и уши-то не закладывает — то есть нет никаких напоминаний о том, где вы находитесь. Вы не увидите ни Белых Скал Дувра при отъезде, ни Бассен дю Паради в Гавани Кале по прибытии; да какое там, за все это время вы вообще ни разу не заметите воду. Затем вы вынырнете на французской сортировочной станции и, не повстречав ни единого служителя закона, рванете к автомагистрали и коттеджу, который вы арендовали на отпуск.

В 1981 году на открытии Хамбер Бридж была исполнена кантата на слова поэта Филипа Ларкина. В финальной строфе он описывал мост следующим образом:

Тянущийся к миру, как тянутся к нему наши жизни,

Как все жизни, тянущиеся к тому, что мы можем дать

Лучшее, что есть в нас, и то, что мы считаем правдой:

И всегда — мостами, которыми мы живем.

Это то, что чувствуют или хотели бы чувствовать большинство людей. Grand projet должен вдохновлять, должен опьянять нас, чтобы мы заново переосмысливали наше место и цель в мире. Но, пожалуй, Тоннель под Ла-Маншем появился слишком поздно, чтобы годиться на эту роль. Вообразите, что было бы, если б его построили сто или более того лет назад, до того как Блерио перелетел Ла-Манш, до радио и телевидения. Тогда это было бы чудом: он мог бы даже изменить историю, а не просто соответствовать ей. Однако то, что нам сейчас досталось, — это наидерзновеннейший проект XIX века, реализованный ровно перед тем, как мы входим в XXI. Такое как бы удобство, нечто, за что следует испытывать благодарность, столь же впечатляющее, как прекрасный новый участок автострады. И все же когда-нибудь настанет тот далекий, возможно, химерический день, когда британцы наконец преодолеют свои запутанные и саморазрушительные чувства к французам, когда они решат, что несходство вовсе не означает — неполноценность, и когда сторонники «Малой Англии»[191], таблоидные журналисты и джоны-ганды, с сердцами, трепещущими от звучащего в них chanson, выстроятся в Фолкстоуне и проорут в зёв Тоннеля: «Лягушатники! Лягушатники! Лягушатники! К нам! К нам! К нам!»

Июнь 1994

14 июля общественно-политическая элита Британии съехалась в Вестминстерское аббатство на поминальную службу по лидеру лейбористов Джону Смиту. Послы иностранных государств, церковные иерархи, пара бывших премьер-министров и nomenklatura всех крупных политических партий: влажная фантазия ИРА, да и только. День выдался душный: экипажи карет «скорой помощи» и Британский Красный Крест были приведены в состояние боевой готовности на случай, если у кого-нибудь из пожилых политиков подкосятся ноги. Однако внутри Аббатства было нежарко, а когда заиграл Оркестр Граймторпских копей, воздух сделался совсем студеным. В английском духовом оркестре, который не наяривает разухабистое ламца-дрица-гоп-ца-ца, есть нечто необычное — нечто, навевающее грусть, пронзительную и возвышенную. Эти звуки — акустический эквивалент топких косогоров, фабричныхтруб и запаха сажи. Когда миссис Смит и трех ее дочерей подвели под перекрестие трансепта к их местам, оркестр исполнял «Нимрода» из элгаровских «Вариаций Энигмы». В выборе музыкального сопровождения присутствовала дополнительная политическая пикантность: консерваторы в ходе своей программы закрытия шахт добили и Граймторпскую Копь, так что все, что сейчас от нее остается, — это слабое эхо, ее оркестр.

Преждевременной кончине Смита предшествовал сердечный приступ, который он перенес пять лет назад, но тем не менее это событие застигло всех врасплох. Партийные лидеры, как дирижеры оркестров, обычно живут долго — можно подумать, что близость к власти действует на них, словно маточное молочко. Когда в прошлом мае в возрасте пятидесяти пяти лет умер Смит, не менее четырех предыдущих лейбористских лидеров, включая двух премьер-министров из юрских шестидесятых и семидесятых, по-прежнему благоденствовали. Пресса тори и та на все лады оплакивала покойного, причем ее дифирамбы тому самому человеку, которого на последних выборах она усердно размазывала по стенке, выглядели до некоторой степени экстравагантными. И то было не просто лицемерие, или хорошие манеры, или политическая хитрость (надувай мертвого противника, чтобы проще было втоптать в грязь тех, кто пока жив). Смерть политика, не успевшего войти в полную силу, вызывает особенно щемящее чувство. Без пяти минут лидер, который так и не сделался лидером, — это тот, кто никогда не обманывал наших ожиданий, как все остальные; его смерть дает нам мандат на идеализм, который мы переносим на покойного.