Мы были готовы убить его!

Но я не думаю, что Юпп так испортился еще в антифашистской школе.

Однажды я разговорился с ним, когда из-за заражения крови мне пришлось остаться в нашей землянке. Я был с ним наедине в нашем закопченном жилище, в которое через маленькое оконце вверху проникал луч солнца. Такое было возможно только по утрам.

— Я тоже был как-то в Эссене, — сказал Юпп. — Я работал в шахте. Тогда я жил в общежитии для учеников и подмастерьев.

«Общежитие для учеников и подмастерьев», — сказал он. И перед моим взором возникает барак в горняцком поселке. Барак, в котором стоит едкий запах пота и хлорной извести. Здесь носят лиловые галстуки, по пятницам пропивают зарплату и становятся коммунистами, так как директор общежития ввел у себя тюремные порядки. Юпп один из таких типичных отбросов капитализма.

— Я однажды уже видел твою фамилию под одной из газетных статей, — говорит Юпп. Он чувствует себя не в своей тарелке, потому что никто не разговаривает с ним по-человечески.

Ко мне Юпп относится с уважением. Я дал ему понять, что экземпляр журнала «Новое время» мне дал один из преподавателей антифашистской школы. Юпп хотел знать, как ко мне попал этот журнал, когда из-за заражения крови я остался в землянке и решил полистать «Новое время».

— Так-так! — сказал он, когда я назвал ему фамилию Ларсена. — Выходит, что ты хорошо знаешь товарища Ларсена? — спросил он, попыхивая своей трубочкой, набитой махоркой.

— Что значит хорошо? — с напускным безразличием сказал я. — Товарищ Ларсен просто дал мне его почитать.

— Ну, тогда не буду больше мешать! — И Юпп начал размышлять о том, что же я за персона, если преподаватель запросто дает мне почитать «Новое время», словно журнал в России не является большой редкостью.

Юпп сделал вид, что он совершенно тут ни при чем, когда начальник отобрал у меня сапоги в тот момент, когда я собирался отправиться в госпиталь. Впрочем, я еще не решил, подать ли мне через актив жалобу из-за этих сапог или нет?

Все-таки начальник предложил мне не выходить на работу, если я отдам ему свои сапоги. Кроме того, он обещал мне за них хлеба и пару ботинок на шнуровке!

Начальник предложил мне это тогда, когда у меня было заражение крови, а я собирался уже на следующий день снова выйти на работу. Несомненно, этим своим предложением насчет обмена сапог он нарушил закон. Как смел он освобождать от социалистического труда какого-то военнопленного!

Но я отказался.

В то утро, когда я собирался пойти в госпиталь, и произошла сцена с сапогами.

Сначала пришел сапожник, который был заодно с начальником, и сказал, что я должен сдать сапоги. Якобы из главного лагеря поступил приказ, чтобы вся хорошая обувь оставалась в лесной бригаде.

— Нет! — сказал я.

Тогда начальник приказал мне явиться в его жилой закуток.

— Приказ! — коротко сказал он.

— Переведи! — сказал я переводчику. — Если он продолжает настаивать на том, что я должен сдать свои сапоги, так как они будут переданы кому-нибудь из нашей бригады, то тогда я не буду считать себя связанным обещанием молчать о том предложении, которое начальник сделал мне совсем недавно относительно моих сапог!

— Как так? — спросил переводчик.

— Дело в том, что начальник хочет сам заполучить мои сапоги!

Начальник пришел в ярость, когда переводчик перевел ему мои слова. Он скрежетал зубами. Ведь он уже посчитал, что отбыл свой срок — пятнадцать лет ссылки. А за это ему вполне могли добавить еще пару лет. Но не для того, чтобы подтвердить правоту военнопленного. А чтобы социалистический лес сохранил своих рабов!

Начальник бушевал от ярости, но не слишком громко. Это я был заинтересован в том, чтобы разговор шел на повышенных тонах. Те, кто стоял снаружи, должны были стать свидетелями. В конце концов, у начальника на поясе болтался пистолет. А кто его знает, на что он способен в припадке гнева и что он скажет в свое оправдание, если стоящие снаружи не услышат мои слова.

— Ничего! Ничего! — Он стукнул своим волосатым кулаком по столу. — Ты сдашь сапоги! Чего бы это мне ни стоило!

В этот момент я посчитал, что он не самый последний мерзавец. Он был незаурядной личностью. «Чего бы это мне ни стоило!»

Однако я все еще не сдавался. Хотя некоторые ребята из нашей бригады считали, что мне следует отдать сапоги. Если я не оставлю их здесь в лесу, их у меня все равно отберут в госпитале. Ребята обещали, что проследят за тем, чтобы мои сапоги носил не начальник, а кто-нибудь из наших людей. В конце концов, я не смог отговориться и тем, что предложенные взамен сапоги мне не подходят. Сапожник тотчас поспешил принести пару сорок пятого размера. Видимо, этот пес и подсказал начальнику, какие у меня отличные сапоги.

Так писать мне докладную или нет? Если даже начальника и накажут, свои сапоги я все равно не получу. И даже в том случае, если мне вернут сапоги, у начальника наверняка есть друг в лагерной комендатуре, который постарается меня погубить.

Подумаешь, жизнь одного пленного!

Кроме того, мне жалко начальника.

— Посмотрите на этого беднягу! — часто говорил я своим приятелям. — У нас на ногах кожаные высокие сапоги, а он ходит по снегу в рваных обмотках!

Наверняка начальник больше всего сердился из-за того, что я сказал ему, что он вызывает у меня жалость в своих рваных обмотках. Он, сын советского народа-победителя! А тут перед ним стоял я со своим сикозом[2]бороды на лице, похожий на прокаженного.

И вот сейчас, лежа в госпитале на чистой белой кровати, я мысленно постоянно возвращаюсь к этой истории с сапогами.

Собственно говоря, и мне эти сапоги достались не совсем законно. Хотя лично я их не воровал. Но русский лагерь украл их у немецкого военнопленного, такого же, как и я сам. И вот теперь я снова вернул их лагерю. Как нажито, так и прожито!

Если бы я не знал, что только из-за плохой обуви погибли тысячи военнопленных, я бы никогда не стал так хлопотать из-за сапог. Но это все так горько. Лишь немного меня утешает то, что у других обувь еще хуже, чем та, что сейчас у меня на ногах.

Но интересно, чем они могут заниматься сейчас в лесном лагере?

Последнее, чем мы занимались, — это перевозили бревна из штабелей к реке.

Через всю зону сплошной вырубки.

Вдоль трубопровода.

Паводок должен доставить бревна вниз по реке.

Но это произойдет только весной.

Когда мы таскали сани с бревнами вдоль трубопровода, мы часто встречали гражданских людей.

Не только девушку с восточной внешностью и с ее упряжкой быков.