Но и не в главном наша не подкачает. Мать — замечательная, товарищ — прекрасный, спортсмен — самый лучший в мире.

На физкультурном параде шаг крепкий, щеки — яблоки, волосы на ветру...

Молодец, Самохвалов! Молодец, Дейнека! Отразили реальность. Заставили признать ее звонкой, как песня. И именно та песня, что строить и жить помогает.

Но ведь и калужнинская библиотекарша, на которую я смотрю, живет в то же самое время. Профиль — тонкий, коленки худенькие, бабушкино кружево вокруг цыплячьей шейки. Кружево, вероятно, вологодское, но, кто знает, может, у бабушки и брюссельское было припрятано: каждому хочется, чтобы его дитя жило не хуже других.

Библиотекарша тоже явление социальное, кто спорит?! И если в футболке — человек нового времени, то как с той быть, что осталась от старого?

Самохваловская — в футболке, калужнинская — в черном маркизетовом. И не только потому и в черном и маркизетовом, что футболка не нравится ей, а ведь на нее и футболок пока не шьют, не купишь такую узенькую и маленькую. «Красный швейник» выпускает футболки богатырских размеров, будто в стране все девушки, как у Самохвалова.

«Девушка в футболке» делает по утрам гимнастику по радио, похрустывают суставы, просыпается тело, — кончиками пальцев до носка то правой, то левой ноги! — дыхание становится ровнее и глубже. Раз, два, раз, два!

Зеленый лифчик стягивает грудь, черное трико охватывает резинками мускулистые ноги: вдох — выдох!

А калужнинская тем же утром мчится в кухню. На плечах халатик, в руках чашечка кофе, иначе перед работой никак не проснешься.

Из-под халата чулочек — ажур, ножки тоненькие, как шутит сосед, не ножки, а спички, палочки барабанные — так называют в лото цифру одиннадцать.

Бывает, сядут в кухне за столом и выкрикивают, вынимая из мешочка деревянный бочонок:

— Ножки мамзели!

И хохот. Каждому понятно, какая пришла цифра.

Конечно, время-то метростроевское, что говорить. Но ведь и мамзель никуда не спрячешь. Несется в стужу в коллектор, формирует заводскую передвижку. Это ей пришло указание помочь формированию всесторонне образованного человека. И она формирует, подбирает для будущего всестороннего нужную литературу. Нет, не по своему разумению, ее вкус мало кого интересует, на все имеются инструкции.

В обеденный перерыв хлынут к ней молодые читатели и читательницы. О, она давно во всеоружии, хорошо знает, что им можно, а чего нельзя, под страхом смерти.

Толстого, хотя и граф, можно, а Есенина, хотя крестьянин, ни в коем случае.

Маяковского — обязательно, он «лучший, талантливейший поэт нашей эпохи», Хлебникова — ни за что!

Некрасова — обязательно. Он выразил, отобразил, заклеймил. Достоевский? Нужен ли нам Достоевский?! Нет, не было Достоевского. Ошиблись.

Читай, совершенствуйся, становись мудрее.

И слушают, и читают, и верят каждому слову.

Частенько она сама с книжкой ночь напролет — ничего, в другой раз отоспится. Одно дело сама, но ведь девчонок соблазняет книжками. Даст «Анну Каренину» — и целую неделю не спит метростроевка, не замечает, как хуже у нее с планом, лицо зареванное: жалко барыньку, у каждого бывает любовь, всем хочется счастья.

В годы сталинских пятилеток и особенно в Великую Отечественную ей, калужнинской библиотекарше, той «нетипичной», будет особенно трудно.

«Девушка в футболке» — героиня, наш человек, образ прекрасного времени, а эта так и останется интеллигентщиной, чучело в черных чулках: очки, зонтик.

Впрочем, на фронт будут проситься обе.

В футболке, метростроевка, станет снайпером или связисткой, вот и пригодился тир и значок ГТО первой ступени, а эта фильдеперсовая бросится, конечно, учиться на курсы медсестер.

Господи, что это за время такое?! Сутки в операционной, сон на стуле, а потом снова операции и перевязки, раненые, раненые, раненые...

А когда наступление?!

А бомбардировки?!

Но если и появляется минута отдыха, то ведь не откажешь раненному в руку написать письмо его матери или невесте, — сколько этих диктующих в «гипсовых самолетах» прошло мимо нее?!

И сидит, и пишет, а у самой слезы на глазах, переживает и за мать, и за невесту, и за себя, настрадавшуюся.

После такого дежурства вернется в казарму, упадет на нерасстеленную койку — какие там силы стелить постель! — и проспит несколько часов богатырским сном, хотя богатырский, может, действительным богатырям предназначался, а не ей — фитюльке.

Голос старшины враз поднимет спящих, построит в ряды, скомандует:

— Взво-о-од! Для приема эшелона с ранеными. Ша-аг-ом — марш!

И пойдут, ударяя подошвой, на эстакаду сортировочного госпиталя: раз, два! Лица зеленые, отечные, незрячие, так и спят, стоя, наступают на пятки передним.

Теперь, спустя долгие годы, вспоминаю себя, двенадцатилетнего, на станции Вологда-Товарная. Оказываюсь с мамой на разгрузке, выполняю роль связного: бегу то к передним, то к задним вагонам, подгоняю машины, передаю распоряжения...

Медицинские сестры подходят к носилкам по двое. Вижу, как дугой выгибается напряженный хребет, как стекленеют глаза от непомерной тяжести, как вздуваются жилы на тонких шеях, — ра-аз! — и первые шаги по платформе, неустойчивые, в сторону, в сторону, трудно удержать равновесие, но ведь и уронить нельзя, какую бы ни поднимал тяжесть. Стонет раненный в живот, зовет на помощь.

Машин мало, очень мало, хотя согнали все свободные в районе.

Тяжелые лежат на платформе часами, лязгают зубами от холода, такая стоит трескотня, словно конница рядом, зубной перестук, чечетка.

А барышня? Как же она, калужнинская сестричка? О ней идет речь.

Сидит на корточках, просит потерпеть: обещали еще несколько машин с номерного завода.

И когда в кромешной темноте прошарят подфарники, она бросится наперерез, замашет руками, будет торопить, показывать, умолять.

А потом на ухабах, в канавах, на колдобинах, удерживая раскатывающиеся по кузову носилки, она упрется спиной в борт, ногами в металлическую планку, но разве удержишь?!.

И когда поймет, что сама уже ничем им помочь не в силах, вскочит, перегнется через борт, залезет головой в кабину водителя, закричит визгливым, плачущим бабьим голосом:

— Миленький, давай осторожнее, ну как только можешь, эти в живот, им больно!

И она, не знавшая ранее простецкого «ты», вдруг забудет священный закон вежливости, бабушкино воспитание, прикрикнет на шофера:

— Оглох, что ли, гад толстокожий?!

Уже в послевоенный год пришла к нам домой старшая медсестра, помощница отца, главного врача больницы.

Помню, отец