Но им хватало.

   Похороны состоялись в тот же вечер. Здесь не принято было держать в доме покойника три дня, как почти у всех, даже нечелевоческих, народов Федерации. Считается, что на третий день человек ещё может восстать из мёртвых, поверье пришло из давних времён, когда не умели точно определять наступление смерти и боялись похоронить ещё живого родича, пусть и впавшего в бессознательное состояние. Но посмертная серебряная роза убеждала сильнее любых медицинских приборов, любой диагностики, в том числе и паранормальной целительской.

   Настя Жарова умерла и больше не встанет.

   Прогерия Эммы Вильсон, будь она проклята!

   В полном молчании собралась похоронная процессия, пришли из соседних домовладений. Как быстро разносятся печальные вести…

   В свете Луны, пробивавшемся сквозь драные тучи, кладбище нагоняло тоску и потусторонний ужас. Рядами стояли плоские чёрные камни, на которых выжжены были только имена и даты. Ни портретов, ни перечня заслуг, ни каких– либо ещё узоров– оберегов, назначенных сопровождать душу умершего в иной мир. Просто чёрный камень, фамилия и даты.

   Настю положили на один из таких камней. Все молчали, говорить было не принято. Что здесь скажешь? Ничего. Единственным критерием истины оставалось молчание. Тишина и тихий снег надвигающегося бурана.

   Потом все пришедшие разом вскинули кулаки, и над могильным камнем взметнулось громадное, страшное пламя. Оно мгновенно скрыло маленькую фигурку, завёрнутую в серебристую ткань, а когда опало, на чёрном камне не осталось даже пепла. И медленно, как на старинной фотоплёнке, проявились даты. И имя. Анастасия Жарова, семнадцатьс половиной лет…

   Сотворённая ею в последний миг жизни серебряная пламенная роза нашла себе место в центре плиты. Она простоит здесь сорок дней, а на сорок первый угаснет. И если оглянуться, то можно увидеть не одну такую розу, и даже не десять. Все те, кто ушёл в последние тридцать девять дней… Все они отдавали в небо последний свет шагнувшей за порог души. Сегодня к ним присоединилась и Настя Жарова.

   Остаток вечера прошёл в угрюмом молчании. Притихли даже самые маленькие, по малости разума не осознававшие ещё, что происходит. Я тихо бесилась от собственного бессилия. Сколько мы, целители, уже имели дел с прогериями, а решение до сих пор не найдено! Доктор Таркнесс работал над этим, и мы вместе с ним, но он умер, и вместе с ним умерли знания и накопленный опыт, который он не успел ещё систематизировать и отразить в своей новой книге, а я поднять выпавший из его рук флаг не могла по причине собственного невежества: я банально недоучилась. Я пришла к нему зелёным стажёром, я только начинала карьеру врача. И всё пошло в коллапсар на досвете из– за каких– то поганых оллирейнских сволочей, ни одна из которых ногтя на пальце Марвина Таркнесса не стоила!

   В нервном раздрае я совершила постыдную глупость. Взяла бутыль из жаровского бара, тайком и без спросу, конечно, ушла на улицу в сад и выела её в одно рыло. Не помню, что там было за пойло. Что– то мерзкое, взрывающееся в желудке атомным огнём. Вообще, память об этом достославном событии сохранилась только мелкими отрывками. Помню, как обнимала тёплый ствол яблоньки, и тихонько выла. Как дошла до дерева, не помню. Потеряла перчатки, где –не помню. Помню, как Андрей Жаров требовал от меня что– то выпить, принёс в какой– то плошке, пахло это мерзко, он уверял, что мне от того станет лучше, а я отбрыкивалась и орала, что не хочу, чтобы мне стало лучше... Как он дотащил меня до дома, не помню. Но тащил именно он, кто же ещё. Другие точно потом появились. И ещё помню взгляд Ане. Такой… понимающий… такой жалостливый…

   Ненавижу жалость!

   Злость помогла мне дойти до ближайшего лежачего места, но и только. Там я рухнула, а очнулась уже утром, в отведённой мне комнате. Нохораи рядом не было, – ещё бы. Ночь она провела с младшими Жаровами, ясное дело. В окно било безжалостное утреннее солнце, разгоняя по бедной моей несчастной голове злую и очень качественную мигрень.

   Провалиться сквозь землю! Я вдруг вспомнила – урывками! – вчерашнее представление с собой в главной роли. Поискала взглядом оружие, чтобы застрелиться и так убить одним залпом двух медведей сразу: можно будет не объясняться с Ане и остальными, и наконец– то перестанет болеть голова. Увы, оружия в комнате не оказалось. Что за невезуха…

   Дальше был ожидаемый позор. Мне сочувствовали, ко мне относились со вниманием. Андрей, к которому я обратилась с жалким оправдательным лепетом вперемежку с благодарностями, пожал плечами и сказал хмуро:

   – Ладно, проехали… Бывает.

   Но это он проследил за мной и сообразил, что что– то не так. Без него меня бы нашли, конечно, всё равно, но – с изрядными обморожениями. Весна весной, но температура по ночам всё ещё падала ниже минус десяти…

   Свадьбу не отменили, хотя я ждала этого. Всё просто. Жизненный срок пирокинетика настолько мал, а смерти в семьях настолько часты, что невозможно позволить себе тратить год на соблюдение траура. Не было ни у кого из них лишних лет в запасе. Даже сорока дней не было… И потому свадьбы игрались без особенной оглядки на похороны. Конечно, на следующий день не стали бы, но на третий– четвёртый…

   Они предпочитали жить здесь и сейчас. Все они. Смерть была всего лишь одним из прочих атрибутов жизни, привычным и знакомым с детства.

   Ане попросила помочь с подготовкой, и я согласилась. Надо было чем– то занять ум и руки, чтобы отвлечься. Мы готовили посуду, старинный сервиз, служивший уже не одному поколению Жаровых. Тяжёлые бокалы, настоящий хрусталь. Стол готовили с вечера, чтобы приступить к торжеству утром. Предсвадебный день был наполнен суматохой, бедламом и шныряющими под ногами детьми. Детей, к стыду своему, я никак не могла пересчитать точно. Что– то от пятнадцати до двадцати пяти. Юркие, как вездесущие саламандры, они носились по всему дому, сломя голову. Дождались праздника, можно понять. Их не ругали, разве что замахивались иногда полотенцем да ворчали вслед что– нибудь типа – уймись, не то добегаешься, дурная голова, но и только.

   Как– то в этой бесконечной суматохе старший Жаров нашёл время для меня. Я снова залилась краской стыда и стала бормотать, что заплачу за напиток, он ведь наверняка коллекционный. Но Игорь жестом заставил меня замолчать. Сказал:

   – Не пейте, когда вам плохо, доктор. Вообще не принимайте никаких веселящих в таком состоянии.

   Я горячо обещала. Он смотрел на меня спокойно, и глаза у него были такие… серые, понимающие… если бы ещё не эта проклятая седина, пробившаяся на висках. Мне показалось, или седых волос стало больше?

   – В душе должна быть радость, – сказал он. – Тогда можно расслабиться, и не будет плохого. А когда тоска и мрак, тут уж лучше оставаться трезвым. Поверьте мне. Горе горем не перебить.

   – Спасибо вам, – тихо сказала я.

   Он кивнул мне. Как равной. Несмотря на разницу в возрасте, в опыте, несмотря ни на что.

   – Игорёк, – донёсся из коридора голос Ане. – Игорё– ок! Ты где? А, вот ты где, – она возникла на пороге. – Пойдём! Ты мне нужен, пойдём!