– на этот раз уже без ведома бригадира. В компаньоны Спиридон взял меня и ещё трёх своих товарищей, таких же, как и он, пожилых мужиков – Труфанбека, Осипа и Давыда. Такая вот была сформирована команда.

– Чечевичный суп, чечевичная каша в горло не лезут, – жаловались старики. Они пробовали, по примеру расторопной Дуси, добывать на болоте утиный молодняк, но куда им с их ревматизмом-то.

Татарин лет шестидесяти по имени Труфанбек (его звали Трофимом), смастерил из гибкой, росшей в логу, черёмухи лук, пускал стрелу вдогонку сизым зайчаткам, веером выбегающим из-под литовки в высокой траве, не попадал, над ним смеялись, Трофим сердился и как мог, защищался.

– Заяц дурной, криво бежит.

– Эх, Трофим, кривой у тебя глаз! – говорили мужики.

– Мой глаз не кривой, это зайчишка негодный, криво бежит.

– Скажи, Трофим, это твои предки нашего русского Ермака убили?

– Ермака убивать надо. Он пришёл татар убивать, а татары его сами убили. Татары мирный народ, соседей не воевали. Русские пришли в Сибирь воевать.

Трофим отбывал срок за то, что имел четыре жены, последняя была несовершеннолетней.

– А повариху Дуську взял бы в жёны, а, Трофим? – поддевали его.

– Дуське надо много мужиков, одного мужика мало, – рассуждал Трофим и хитро глядел на повариху.

Едва сгустились сумерки и мы пошли. Каждый со своей матрасовкой. Пешком пошли. Далеко ли тут. По знакомой-то дороге. До моста, а потом за мостом немного – вот и картофельное поле. Ухватывай обеими руками ботву – а она-то, ботвища, наросла ядрёная – дёргай, и вот они, клубни, вывернулись наружу.

К тому же луна выкатилась из-за края земли, дорогу видно. Шли мы, не особо торопясь. Луна выше и света больше. Прежде-то мы со Спиридоном промышляли в безлунье. Подслеповатый Спиридон выбирал картофельные кусты на ощупь. Сейчас он был проводником – впереди шёл. Мне он забегать вперёд не позволял – как же, старший группы. Мне отведено было идти позади всех. За Спиридоном же, немного поотстав, шли Труфанбек, Давыд и Осип. Негромко переговаривались. Друг друга называли по имени. Я вообще не знаю, чтобы зэки звали один другого по отчеству – по имени или по кличке.

Все шли некрупными шажками, неторопко, раздумчиво, несколько устало – как же, день целый отмунтолили.

– Оно, конечно, так, – произносил Давыд в подтверждение каких-то своих мыслей.

Через какое-то время подавал голос Осип:

– Чего же оно иначе-то, так, так.

Впереди кашлял приглушённо Спиридон. Кашлял он подтвердительно: так, так, дескать, как же иначе-то.

Спиридон, авторитетный старик, не принимал вольностей Куца и Сени по отношению сожительства с Ольгой и Аней. И ему позволялось иметь своё мнение, терпел. Им бы этих девок-то прутом по голому заду, говорил он, а они вон что. Какие бабы с них теперь будут? Никакие. Пустобрешки. Изначально как полагалось? Изначально Бог дал бабе тело и тут же к тому дал совесть и стыд, чтобы эти самые совесть и стыд сопровождали её, были неотступно при ней, при бабе-то. А баба где-то потеряла и совесть и стыд. И теперь вот одна плоть беспутная. Живёт плоть, сраму набирается, господи, греха разного.

Забавно мне было, как кружились над нашими головами летучие мыши. Пролетела одна поперёк, вернулась и опять туда же. Воздух от лунного света сизый, густой, будто слоями. Летучие чёрные крестики едва не задевали наших лиц. В деревне у нас водилось крылатых мышек много, они залетали в сенцы и под жердяной крышей висели гроздьями.

Трофим отмахивался матрасовкой. По его поверью эта тварь нечистая, беду навлекает. Так оно и случится – беда будет. В кустах, рядом с дорогой, застонала сова, готовящаяся к ночной охоте.

А вот и пришли. Картофельное поле лежало широко. Старики остановились. Для начала закурили. А покурив, приступили к делу. Какой куст крупнее – видно под лунным светом. Колхозное добро. Значит, ничьё.

Я зашёл чуть левее. Старики наоборот – правее. Помянув каждый своего Бога, они принялись за дело. Я тоже принялся.

Но едва я вывернул первый куст, как услышал крики. На меня набегали какие-то люди, возникшие неожиданно среди поля. Человеческие фигуры, набегая, размахивали какими-то предметами, кажется, вилами.

Я догадался, что влипли мы. Инстинктивно присел, чтобы укрыться в богатой ботве. Однако нет, не укроешься. Обнаружен. Я метнулся скачками к лесу. Путаясь в чащобе, скатился в тёмный сырой овраг. Тут затаился. Прислушался. В груди стучало, как молот по наковальне. В голове мысли – как воробьи в тесной клетке. Не хватало, чтобы на таком деле погореть. Нелепее и страшнее трудно представить.

Если поймают, то… Сразу по двум статьям: нахождение за пределами определённой режимом территории, значит, побег, и кража общественного имущества. Десятка верная. На мальчишество скидки уже никакой. Скоро шестнадцать – совершеннолетний по лагерному счёту. Не малолетка.

Но… голоса уже слышались в отдалении. За мной, значит, не гонятся. Пронесло. А пронесло ли? Если стариков тормознут, то на меня всё равно опера выйдут, это им раз плюнуть. От такого предположения всё во мне опустилось и застонало, как в подрубленном дереве. Вот тебе и красноармейское училище. Десятка верная. Мама не вынесет удара.

У моста я стал ждать. Надеялся, что мои компаньоны не такие уж простодырые, не из простокваши сделаны, не дадут себя взять и скрутить, сумеют улизнуть. Им ведь тоже будет накрутка к сроку. И уж вряд ли несчастные доживут при ужесточённом режиме до свободы. Понимают ведь, поди.

Ага, показался силуэт, приближающийся обочиной дороги. Это был Труфанбек.

– Трофим! – окликнул я снизу, когда Труфанбек взошёл на мост.

– Что кричишь? – остановился он.

– Остальные-то где?

– Ты бы мне сказал где. Убежали, наверно. Кричать зачем?

– Нет, – сказал я. – Вперёд не убежали. Давай подождём.

– Давай. Только не кричи.

Труфанбек спустился ко мне под мост и, присев, трудно задышал, попробовал свернуть самокрутку, но не смог, руки у него тряслись. И у татарина вот нервы: не хочется дополнительным сроком обзаводиться.

– Ты как ушёл-то? За тобой разве не гнались? – выспрашивал я.

Татарин не отвечал, продолжая свёртывать самокрутку. После выяснится, что его изловили, но он, сильный и рукастый, смог отбиться.

Остальных мы не дождались. На стан вернулись вдвоём. Стан был объят покоем. Оставалось ждать утра, когда разрешится тяжёлая ситуация. Сочный лунный свет заливал поляну. Конические вершины шалашей казались серебряными. Я постоял под берёзой, прижавшись лбом к прохладной бересте.

У