Анатолий Ефимович Зябрев

Ворон на снегу

Ворон на снегу

Роман 

Часть первая

Грех-то какой

Небо над Обью в тот день было с утра густо-синим, потом вылиняло, обесцветилось. Так же вылиняли, обесцветились и рубахи на взмокших спинах артельщиков.

Алешка тащил на веревке бревно, красное, кора висела и спадала лохмотьями. Бревно торцом зарывалось в текучий нагретый песок, а напарник все подсовывал и подсовывал под комель круглые поката.

— А вон и финтифюлька к нам пожаловала, — сообщил напарник Еська. — Вон... Кого-то себе высматривает.

— Подваживай, подваживай! — нетерпеливо шумел Алешка, упираясь пятками в бугор.

— А я что, разве не делаю? — обиделся Еська.

— Тяни, тяни! Подваживай!

— Да уж подваживаю. И тяну. Разве меньше тебя тяну?

— Вот и тяни! Башкой не верти.

— А ты не горлопань. Не нарядчик. У меня на ладонях уж вон кожа лопается.

Тут-то Алешка и увидел Любку. Шла она под яром в длинной насборенной юбке, почти скрывающей ичиги, тонувшие в зыбком песке. Руки она держала по-бабьи над животом и несмело вглядывалась в мужиков, что разбивали на реке, у самой песчаной отмели, доставленные с верховьев плоты.

Повязанную белым кружевным платком со лба по самые брови и с подбородка — по самый рот, оробело-рассеянную, ее можно было бы сразу и не признать, так она была сейчас на себя непохожа. Впрочем, нет, Алешка признал бы ее среди любого народа, и если б платком она укрылась от солнца совсем, оставив лишь для глаз щелочку, — признал бы по стати, по окатистым плечам, по всему тому, что на него так нервно и сладко действовало.

Всякая усталость с Алешки вдруг слетела, он, выждав, набрал со свистом в себя воздуху, подогнул колени и этак колесом выкатился из куста под уклон к самым ногам испугавшейся девушки.

— О-ой, ошалелый! — вскрикнула Любка и от неожиданности припала на кукорки.

Но времени на разговор у Алешки не было. Бригада требовала работы: э-эй, дескать, давай там, не задерживай!

И Алешка уже опять тащил бревно и ругал напарника:

— Подваживай! Тяни! Поката подсовывай!..

Любка же, разувшись, повесила ичиги на куст, набрала в щепоть мелкой щебенки, принялась тереть себе пятки. Потом вошла в воду, распугала табунок юрких пескариков, греющихся на мели под солнцем. Красноватая муть осела, и тогда стало видно, как малявочки, теснясь, присасываются к лодыжкам.

Алешка сверху, с крутяка, зыркал на мужиков и первым делом на своего напарника Еську Кочетовкина, определяя, какими зенками они таращатся на голоногую Любку. От Алешкиного внимания не ускользнуло, что Любка, остерегаясь набежавшей волны, поднятой скинутыми с плота бревнами, поддернула с опаской подол юбки.

— Шла бы из глуби-то! Остудишься еще сдуру! — крикнул он.

— Нет, Леш, теплая вода, — просветленно отозвалась глупая Любка, вовсе не поняв Алешкиного беспокойства. Она ждала, когда Алешка кончит работу и поведет ее к себе в артельный барак.

Барак, снаружи вымазанный от лесного мокреца дегтем, лепился по бугру над оврагом, где поблескивал широкий полноводный ручей. Ручей стекал в Обь, иногда по нему заходила некрупная рыба. От порубленных талин остались на уклонах пеньки, они, зачернев, пустили отводки, и теперь вокруг барака кучерявилась молодая мягкая зелень.

Артельные мужики размещались по нарам бок к боку, иные были с бабами, они занимали места при входе, у двери, в углу, отгороженные барьером в две-три плахи.

Алешка решил: сюда, в барак, он свою Любку, конечно, не поведет, а если и поведет, то только на самое короткое время. Хотя мужики отнеслись с понятием, так и сказали: уступят место, отгораживайся плахами и живи. Нет, нет, в мужском вертепе ей быть никак нельзя, она не чета тем артельным бабам, на каких мало кто смотрит, а сами те бабы таращатся на чужих мужиков.

Из обряда венчания, совершившегося в бревенчатой церковке, где мелкие свечи, стоявшие в дальнем углу тесным набором, не разжижали морока, а, казалось, наоборот, только сгущали его, накладывая на стены выпуклую тень, Алешка вынес состояние на душе такое, будто он вознесся к самому небесному звездному своду, а вокруг будто и не было тверди земной под ногами, а лишь легкость в теле да звездный звон в ушах...

— Что же теперь, Леш, будет? Грех-то какой! Без тятенькиного благословления. Ох, Леш, что же?.. Ладно ли мы сделали? Тятенька когда узнает — что он?

И через много-много лет, когда Любы не станет, Алешка, согнутый жизнью, все будет держать в душе это состояние и перебирать в памяти Любины разговоры, видеть перед собой ее оробевшее, растерянное лицо, сглаженное шатким полумраком такого благостного вечера.

Возле артельного общежития светились во мраке дымные, пахнущие сырой талиной костры. Так мужики справляли Алешкину и Любкину свадьбу. Дым костров, нависая над оврагом, отпугивал нахального, липкого, непереносимого болотного гнуса.

Свой терем

Алешка и Любка строили себе дернушку. Выбрали высокое место, по одну руку пихтовый лесок, по другую черемушник вперемежку с красноталом. Тут с самого восхода солнца начинали кричать, шелестеть, путаясь крыльями в черемушных ветках, серые с пестринами по длинному хвосту дрозды, привлекаемые черной обильной ягодой.

Алешка, не ведающий устали в молодом теле, огораживая двор, занял тыном чуть ли ни весь склон с пихтами и прихватил часть оврага, так что черемухи и дрозды оказались во дворе, чему Любка уж очень была рада.

Еська Кочетовкин явился на новоселье с дружками еще до завершения землянки, они притащили два рогожных мешка, стали трясти. Из одного мешка кот выскочил, из другого петух выметнулся. Гости, регоча, глядели, как обезумевший кот, ржавый по бокам, трижды обскакал по кругу всю ограду, натыкаясь на пеньки, сиганул в закуток землянки и там укрылся за корзиной. А сивого пера петух громко заквохтал, взлетел на ветки.

— Ловите, ловите! — кричала Любка.

— Вы где это... это... раздобыли? — хохотал Алешка.

— Да шел я... шел... — отвечал в некотором смущении Еська. — Шел, гляжу: старуха птицу к чурке тянет. Рубить собралась. А я ей говорю, не руби, продай... А кота она уж в придачу дала. Бери, говорит, и его, раз такое дело.

Говорили про аварию на мосту, о первом пассажирском поезде, проходившем к реке с правого берега, о подрядчиках...