Прежде чем Клив успел ответить, он услышал голос надзирателя, который шел вдоль ряда камер, приказывая заключенным укладываться спать. Очень скоро погасят лампы, и он окажется заперт в этой тесной камере на десять часов. Вместе с Билли – и призраками.

– Прошлой ночью, – сказал он, опасаясь без подготовки заговаривать о том, что видел и слышал, но еще больше опасаясь очередной ночи на окраине города, в одиночестве и темноте. – Прошлой ночью я видел…

Он осекся. Почему он не может подобрать слова?

– Видел…

– Что ты видел? – переспросил мальчишка; его лицо было непроницаемо, все признаки беспокойства уже исчезли. Возможно, он тоже услышал шаги надзирателя и знал, что ничего уже не сделать, пришествие ночи не отложить.

– Что ты видел? – настаивал Билли.

Клив вздохнул:

– Свою мать.

Парень выдал свое облегчение лишь блеклой улыбкой, проползшей по губам.

– Да. Я видел свою мать. Вот как тебя.

– И это тебя расстроило?

– Иногда сны так делают.

Надзиратель достиг камеры B.3.20.

– Отбой через две минуты, – сказал он, проходя мимо.

– Тебе надо принимать побольше таблеток, – посоветовал Билли, откладывая книгу и подходя к своей койке. – Тогда будет как у меня. Никаких снов.

Клив проиграл. Его, мастера блефа, переблефовал мальчишка, и теперь ему предстояло встретиться с последствиями лицом к лицу. Он лег, уставившись в потолок, считая секунды до того, как погасят свет, а внизу раздевался и забирался под одеяло Билли.

Еще было время, чтобы вскочить и позвать надзирателя; время, чтобы побиться башкой в дверь, пока кто-нибудь не прибежит. Но что он скажет в оправдание своей истерики? Что ему снятся кошмары? А кому они не снятся? Что он боится темноты? А кто не боится? Ему рассмеются в лицо и прикажут возвращаться в постель, и он останется без маскировки, а парень и его хозяин будут поджидать у стены. Такая тактика не принесет безопасности.

И молитва тоже. Он не соврал Билли, что разуверился в Боге, когда тщетно просил его сохранить жизнь отцу. Из такого божественного безразличия выковывается атеизм; веру Клива уже нельзя было разжечь заново, как бы велик ни оказался ужас.

Мысли об отце неизбежно привели к мыслям о детстве. Мало что еще могло захватить его разум настолько, чтобы он забыл о страхе. Когда свет наконец погас, перепуганный рассудок Клива нашел убежище в воспоминаниях. Биение сердца унялось; пальцы перестали дрожать, и наконец, совершенно не осознавая этого, он погрузился в сон.

То, что могло отвлечь его бодрствующий разум, подсознанию было недоступно. Стоило Кливу заснуть, как хорошие воспоминания померкли; картины детства ушли в прошлое, и стертые ноги привели его обратно в тот ужасный город.

Или, точнее, к его границам. Потому что сегодня он не прошел знакомым маршрутом мимо дома в георгианском стиле и соседствовавших с ним многоэтажек, а направился вместо этого на окраину города, где ветер был силен как никогда и ясно слышались приносимые им голоса. Хотя Клив с каждым шагом ожидал увидеть Билли и его темного спутника, он никого не встретил. Лишь бабочки летали рядом, светясь, как циферблат его часов. Они покрыли плечи и волосы Клива, подобно конфетти, а потом снова улетели.

Он достиг окраины города без происшествий и встал, оглядывая пустыню. Тучи, как всегда сплошные, плыли над головой величественно, словно дредноуты. Клив подумал, что голоса сегодня звучат как будто ближе, а чувства, что в них слышатся, тревожат его не так, как бывало раньше. Понять, что именно переменилось – сами голоса или его реакция на них, – он не мог.

А потом, пока он вглядывался в дюны и небо, зачарованный их чернотой, Клив услышал какой-то звук и, оглянувшись, увидел улыбающегося мужчину, который был одет в очевидно праздничный костюм и шел к нему со стороны города. В руках он держал нож; кровь на нем, а также на руке и рубашке мужчины была свежей. Даже во сне, неуязвимый, Клив испугался этого зрелища и сделал шаг назад – слова в свою защиту готовы были сорваться с его губ. Но улыбающийся мужчина, похоже, не заметил его: он прошел мимо Клива в пустыню и уронил нож, когда пересек какую-то невидимую границу. Только теперь Клив увидел, что так было и с другими людьми и что землю на границе города усеивали смертоносные сувениры – ножи, веревки (даже человеческая рука, отрубленная у запястья), – большинство которых практически скрылись под песком.

Ветер снова принес голоса: обрывки бессмысленных песен и незавершенного смеха. Клив оторвал взгляд от песка. Изгнанный мужчина ушел от города ярдов на сотню и стоял теперь на вершине дюны, явно чего-то ожидая. Голоса становились все громче. Внезапно Клив занервничал. Посещая город и слыша эту какофонию, он представлял себе тех, кто ее издает, такими, что у него кровь стыла в жилах. Сможет ли он теперь стоять и ждать появления баньши? Любопытство взяло верх над осторожностью. Он не сводил глаз с гребня, из-за которого они должны были появиться, сердце колотилось, сил отвернуться не было. Человек в праздничном костюме снял пиджак. Отбросил его и начал распускать узел на галстуке.

Казалось, что-то мелькнуло в дюнах, и шум превратился в экстатический приветственный вой. Клив смотрел, не позволяя нервам предать его, намеренный взглянуть этому кошмару во множество его лиц.

Неожиданно поверх завывания их музыки раздался вопль: голос был мужской, но высокий, кастрированный ужасом. Он доносился не отсюда, из города снов, а из того, другого иллюзорного места, в котором Клив обитал, названия которого не мог вспомнить. Он снова взглянул на дюны, не желая пропускать зрелище воссоединения, которое вот-вот должно было разыграться перед ним. Вопль в той безымянной дали взлетел до раздирающей горло высоты – и оборвался. Но теперь вместо него звенел сигнал тревоги, настойчивый как никогда. Клив чувствовал, как сон ускользает от него.

– Нет… – пробормотал он, – …дайте мне увидеть…

Дюны пришли в движение. Но и сознание тоже – прочь из города, обратно в камеру. Его протесты ничего не значили. Пустыня исчезла; а с ней и город. Он открыл глаза. Лампы в камере все еще не горели; орала тревога. Были слышны крики из камер на верхнем и нижнем этажах и громкие голоса надзирателей в мешанине вопросов и распоряжений.

Еще мгновение он не вставал, даже теперь надеясь вернуться в кокон сна. Но нет, сигнал тревоги был слишком резким, нараставшая в соседних камерах истерика – слишком навязчивой. Клив признал поражение и сел, окончательно проснувшись.

– Что случилось? – спросил он у Билли.

Мальчишка не стоял у стены. В кои-то веки он спал, невзирая на шум.

– Билли?

Клив свесился с края койки и заглянул под нее. Там было пусто. Простыня и одеяло сбиты.

Клив соскочил с койки. Все пространство камеры можно было окинуть взглядом, спрятаться было негде. Мальчишка исчез. Может, его увели, пока Клив спал? Такое случалось; это и был «поезд-призрак», которым грозил Девлин: неожиданный перевод проблемных заключенных в другие места без всяких объяснений. Клив никогда не слышал, чтобы это делали ночью, но все когда-то происходит впервые.