Он подошел к двери, чтобы понять, сможет ли разобраться в криках снаружи, но они не поддавались дешифровке. Самым вероятным объяснением, как он думал, была драка: двое сидельцев не могли больше вынести и часа в одном помещении. Он попытался сообразить, откуда донесся изначальный вопль, справа или слева, сверху или снизу; однако сон спутал все направления.

Стоя у двери, надеясь, что мимо пройдет надзиратель, Клив почувствовал перемену в воздухе. Она была так незначительна, что поначалу он толком не обратил на нее внимания. Лишь подняв ладонь, чтобы отряхнуть с глаз сон, понял, что руки покрылись мурашками.

За спиной он теперь слышал дыхание или рваную пародию на него.

Он одними губами произнес имя «Билли», но вслух ничего не сказал. Мурашки добрались до позвоночника; его начало трясти. Камера все-таки не была пустой: кто-то находился в этом крохотном пространстве вместе с ним.

Клив собрал отвагу в кулак и заставил себя обернуться. В камере стало темнее, чем когда он проснулся; воздух превратился в дразнящую завесу. Но Билли не было; вообще никого не было.

А потом звук вернулся и привлек внимание Клива к нижней койке. Ее скрывала темнота, тень – подобная той, что виднелась на стене, – слишком глубокая и слишком изменчивая, чтобы быть естественной. Оттуда послышался квакающий вздох, напоминавший последнее мгновение жизни астматика. Клив понял, что источник мрака в камере находился там – в узком пространстве спального места Билли: тень стекала на пол и туманом клубилась над койкой.

Запасы страха в Кливе были небесконечны. За несколько предыдущих дней он истощил их во снах и снах наяву; он потел, он леденел, он прошел по грани разумного существования и уцелел. Теперь, пусть тело упрямо покрывалось мурашками, рассудок не поддавался панике. Он чувствовал себя спокойнее, чем когда-либо прежде, загнанный недавними событиями в новую бесстрастность. Он не будет прятаться. Не будет зажмуриваться и молиться о наступлении утра, потому что если сделает это, то однажды, проснувшись, поймет, что умер и никогда не разгадает эту тайну.

Он глубоко вдохнул и подошел к койке. Та начала трястись. Укрытый тенью обитатель нижнего яруса неистово метался.

– Билли, – сказал Клив.

Тень зашевелилась. Она лужей растеклась вокруг его ног, поднялась к лицу; от нее пахло дождем на камнях, холодным и безрадостным.

Он стоял не более чем в ярде от кровати и все равно не мог ничего разглядеть; тень не позволяла ему это сделать. Раз ему не давали увидеть, Клив протянул к койке руку. От прикосновения завеса разошлась, словно дым, и стала видна бившаяся на матрасе фигура.

Разумеется, это оказался Билли; и все же это был не он. Может, Билли из прошлого или из будущего. Если это было так, то Клив не желал иметь ничего общего с грядущим, способным так изуродовать человека. Там, на нижней койке, лежал темный изможденный силуэт, все еще обретавший плотность на глазах у Клива, сшивавший себя из теней. В его светящихся глазах, в его арсенале похожих на иглы зубов было что-то от бешеной лисы; в том, как он сворачивался, – что-то от перевернутого насекомого, чья спина больше походила не на плоть, а на панцирь, а еще больше – на ночной кошмар. Ни одна его часть не была устойчива. Какой бы он ни обладал формой (возможно, их было множество), Клив видел, как она тает. Зубы становились все длиннее и при этом все менее прочными, их материя растянулась и сделалась хрупкой, а потом рассеялась как туман; кривые конечности, молотившие воздух, тоже истончались. Под этим хаосом Клив видел, как отчаянно пытается проявиться призрак Билли Тэйта, распахнувший рот и бормотавший агональную чушь. Ему хотелось запустить руки в эту круговерть и вытащить оттуда мальчишку, но Клив чувствовал, что процесс, за которым он наблюдает, не завершен, и вмешательство будет фатальным. Он мог только стоять и смотреть, как тощие белые конечности и волнующийся живот Билли корчатся, стряхивая с себя омерзительную форму. Светящиеся глаза исчезли почти в самом конце, выплеснувшись из глазниц бесчисленным множеством струй и исчезнув в черной дымке.

Наконец Клив увидел лицо Билли, на котором до сих пор проглядывали намеки на то, чем оно было раньше.

А потом исчезли и они, тени ушли, и на постели остался лишь мальчик, голый и задыхающийся под тяжестью мук.

Он посмотрел на Клива, лицо его было абсолютно пустым.

Клив вспомнил, как мальчишка жаловался твари из города. «…больно… – так ведь он говорил? – …Ты не рассказывал мне, как это больно…» Это была несомненная правда. Тело мальчишки походило на безжизненный пейзаж из пота и костей; менее привлекательной картины себе и представить нельзя. Но он был человеком; хотя бы это утешало.

Билли открыл рот. Губы у него были красными и гладкими, как будто накрашенными помадой.

– Что… – сказал он, пытаясь говорить между болезненными вздохами. – Что будем делать теперь?

Похоже, от речи ему стало только хуже. Его явно затошнило, он зажал рот ладонью. Клив отошел в сторону; Билли поднялся и, спотыкаясь, направился в угол камеры, к ведерку, которое стояло там для ночных походов в туалет. Рвота одолела его прежде, чем он достиг цели; жидкость выплеснулась между пальцев и потекла на пол. Клив отвернулся, пока Билли выворачивало наизнанку, готовясь почувствовать запах, который придется терпеть до начала утренней уборки. Однако камеру наполнила не вонь блевотины, а что-то более сладкое и приторное.

Озадаченный, Клив снова посмотрел на скорчившуюся в углу фигурку. Пол между ее ног забрызгала темная жидкость; она же ручейками стекала по голым ногам. И во мраке камеры было ясно, что это кровь.

Даже в тюрьмах самого строгого порядка насилие может – и это неизбежно – вспыхнуть без предупреждения. Отношения двух преступников, проводящих вместе по шестнадцать часов в сутки, штука непредсказуемая. Однако, насколько было известно надзирателям и заключенным, между Ловеллом и Нэйлером не было вражды. К тому же, пока не послышался вопль, из их камеры не доносилось ни звука: ни споров, ни криков. Что заставило Нэйлера неожиданно атаковать и убить своего сокамерника, а потом нанести себе чудовищные раны – вот о чем спорили в столовой и на спортивной площадке. «Как?», однако, было куда интереснее, чем «почему?» Слухи о состоянии, в котором нашли труп Ловелла, бросали вызов фантазии; даже у людей, для которых жестокость была обычным делом, описания вызывали шок. Ловелла не слишком любили; он был забиякой и обманщиком. Но, что бы ни сделал, он не заслужил подобного надругательства. Его выпотрошили, ему выдавили глаза, оторвали гениталии. Нэйлер, единственный возможный противник, умудрился после этого вскрыть себе живот. Теперь он лежал в реанимации; прогноз оптимистическим не был.

Кливу оказалось несложно, раз уж по крылу гуляла такая буря возмущения, провести весь день практически незамеченным. Ему тоже было что рассказать: но кто ему поверит? Он сам себе едва верил. На самом деле в течение всего дня, когда увиденное снова вставало перед глазами, Клив спрашивал себя, не сошел ли он с ума. Впрочем, разве душевное здоровье – штука не относительная? Что для одного безумие, для другого – политика. Единственное, в чем он был уверен, – это в том, что видел, как превращается Билли Тэйт. Он цеплялся за эту уверенность с упрямством, рожденным из отчаяния. Если не верить собственным глазам, защиты, сдерживающей тьму, не останется.