– Абраша прав. Водка стынет. Пошли.

Клеопатра смотрела на них с неодобрением. «Опять будут эту гадость пить, а потом обниматься и слезы лить. Одно и то же. Абрашу жаль. Он один меня понимает, и я – его. Жаль. Мне без него совсем не жизнь. Николай, конечно, тоже из аристократов, тоже не похож на всё это беспородное быдло, но не то. Абраша особый. Без него – совсем тоска. Хороший он был мужик».

* * *

Тата понимала, что нездорова, и знала, с ней что-то случилось, но что именно, вспомнить никак не могла. В общем, ничего страшного, но память старательно уберегала ее от этих неприятных воспоминаний, и она понимала и ценила это. Часто, особенно ночью, когда она мучилась бессонницей, всплывали какие-то омерзительные запахи, небритые серые лица, ощущение ужаса, внушаемые этими лицами, ноющую тяжесть в низу живота, удушье. Чтобы сразу заснуть, она выпивала немного водки, тогда ощущение непонятной тревоги отпускало ее, и она видела хорошие сны. Чаще всего – Черное море. Часа в два – три ночи она обязательно просыпалась, и поначалу мысли и воспоминания были так же изумрудно прозрачны, как морская вода: она вспоминала изумленное, испуганное лицо Сани, когда он наткнулся на ее колени – удачно она собралась вешать белье, потом испуг и изумление сменились смущением и восхищением – ее халат распахнулся, а она была без лифчика, он, бедняга, даже рот раскрыл и стал густо краснеть, но глаз не отвел. Она сразу же влюбилась в него. Тата отчетливо помнила ту бурю, которая бушевала в ней: она безумно испугалась, что он сейчас же уйдет, и она может больше никогда его не увидеть, но и сразу сдать комнату она тоже не могла, так как все соседи знали, что после прошлогоднего инцидента, когда она выгнала одного орденоносца, – хотя, чего выгнала – сама виновата была, – комната одиноким, да и семейным мужчинам, у нее не сдается; она мысленно молила, чтобы он просил, умолял ее, и она видела, что он не хочет уходить и ищет предлог остаться, но не находит и долго умолять он не будет, а будет смущенно ретироваться. Пришлось уступить без излишних препирательств. Потом воспоминания и мысли начинали темнеть, и уже ставший привычным обволакивающий страх заполнял комнату. Она зажигала свет, старалась читать, но это удавалось плохо – слова не складывались во фразы. Поэтому она еще немного выпивала и, чуть успокаиваясь, ложилась в кровать. Так, с зажженной над кроватью лампой она лежала и думала, что, возможно, зря переехала в Ленинград, в Лоо было спокойнее и безопаснее. В чем состояла ленинградская опасность, она не понимала, но отчетливо чувствовала, что ранее незнакомое ощущение появилось через несколько лет, после их переезда. В голове иногда сутками крутилось стихотворение любимого Сашей Мандельштама:

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь – за Твою рабу —

В Петербурге жить – словно спать в гробу.

Потом эти стихи забывались, но вдруг опять всплывали и сидели занозой в голове —

В Петербурге жить – словно спать в гробу…

Иногда она сожалела, что не уговорила Саню остаться у нее; в Лоо, конечно, работу он бы не нашел, но в Сочи – двадцать минут езды – вполне. Хотя Ленинград – чудный город. Если бы не это безотчетное звериное чувство опасности… Как-то раз у нее в голове что-то сконтачило, и она явственно связала это чувство с конкретным человеком. Именно от него исходила какая-то непонятная угроза. «Не может этого быть», – изумилась она, ибо это был очень близкий, любимый и любящий человек. «Завтра я всё толком вспомню, сопоставлю, разузнаю», – решила она и заснула, но утром ничего вспомнить не смогла. Потом часто, ворочаясь на скомканной простыне, то раскрываясь, то натягивая на себя одеяло, она снова и снова пыталась восстановить в памяти эту связь, но безрезультатно. Так она мучилась часов до шести утра, устав бороться с бессонницей, выпивала еще немного, совсем успокаивалась, решала, что всё, что ни делается, делается к лучшему, и засыпала. Часов в одиннадцать она просыпалась, потому что около двенадцати прибегал Николенька. До его прихода она никогда не пила, она вообще старалась, чтобы он не видел ее в разобранном виде, хотя, увы, это удавалось далеко не всегда. Утром сдержать себя было легко, она долго чистила зубы, тщательно промывала лицо, старательно причесывалась и выглядела даже вполне «ничего», вечером же было значительно труднее: его приходы не были так регулярны, так ожидаемы, он мог прийти непредсказуемо в любой момент, иногда это случалось ежедневно, а иногда не приходил неделю. Сидеть же и ждать своего зайчика весь день она не могла, ей надо было сходить в магазин. По пути в магазин она останавливалась у ларька, Клава была ее соседкой по дому, поэтому в очереди с серолицыми мужиками она не стояла. Клава открывала ей боковую дверь, наливала сначала маленькую, а потом большую – холодного «Жигулевского» летом, а зимой с подогревом. Тата залпом выпивала первую кружку, а вторую пила, не торопясь, она садилась на табуретку, и они обсуждали новости, говорили о жизни, вздыхали и похихикивали – настроение у Таты улучшалось, и она забывала о своих ночных страхах, подозрениях, воспоминаниях. Клава переругивалась – беззлобно, по привычке, – с мужиками и их подругами, поразительно похожими друг на друга – без возраста, с сиплыми прокуренными голосами, трясущимися руками и обязательными синяками, жужжащими, как мухи на липкой бумаге, злобными до первого глотка и суетливо доброжелательными после последнего. Тату это занимало и забавляло. Затем она шла в магазин. Денег всегда было в обрез: Кока давал, сколько мог, однако мог он не так уж много, а пенсия у нее была минимальная, – но на «маленькую» она всегда наскребала. Иногда она могла взять «маленькую» и бутылку портвейна. Такое везенье случалось тогда, когда Клава уступала ей бутылки, оставляемые у ларька, и Тата их сдавала в приемный пункт – 12 копеек за бутыль! Это было в удачные дни. Один раз по дороге из магазина она забыла, где живет. Стояла на улице и не знала, куда идти. Слава Богу, Даша Никифорова из 3-й квартиры шла из школы… Правда, это случилось всего один раз. После этого Тата написала три записки со своим адресом и положила в карманы пальто, куртки и платья. И еще она очень боялась попасть под трамвай. Не под автобус или троллейбус, а именно под трамвай…

Ира ей понравилась сразу, и она успокоилась за Николеньку. Слава Богу, можно спокойно умирать. Хотя умирать еще рано – надо дождаться внука. Главное, они любили друг друга, подходили друг другу – всё это один к одному напоминало историю ее любви с Саней. Единственно, что огорчало, так это скованность и стеснение, которые она испытывала при Ире. Когда они приходили вместе, Тата старалась дышать в сторону, прятала руки – они казались ей грубыми, красными, потрескавшимися; пыталась вести умную беседу, а когда-то она славилась этим – и помнила об этом, но сейчас у нее ничего не получалось: всё звучало натужно, не к месту, нелепо. Но Ира, казалось, не замечала, она заразительно смялась, доброжелательно спорила, участливо соглашалась. И Тата, в конце концов, оттаивала, особенно, если они вместе ужинали, а за ужином, естественно, немного выпивали. Несколько раз ее просили переехать к ним, но она наотрез отказывалась. После их вечернего визита, она, как обычно, немного выпивала, чтобы лучше заснуть.