— зачерпнул ложкой из твоей тарелки и быстрей себе в рот.

Стоит и смотрит выжидающе.

Ты опешила в первое мгновение, потом пододвинула ему тарелку:

— Да вы ешьте, ешьте!

Я хотел взять тебе еще суп, но ты сказала, что больше не хочешь. Потом шепнула, что тебе нужно выйти.

Я уже сидел в зале. Ты пришла через несколько минут и села рядом, еще окутанная запахом туалета Ленинки — ни с чем не сравнимого настоя курева и забродившей мочи. Посидела, потом закачала головой:

— Нет, сегодня не могу больше. Пойдем домой!

И стала платком выкручивать свою лампочку.

На выходе милиционерша с карандашиком в руке:

— Откройте сумочку!

Ты открыла, она туда карандашиком.

— А это что такое?

Увидела лампочку.

Тут началось.

Ты стала объяснять, что принесла с собой, и ради Бога, готова ее подарить библиотеке, но милиционерша сразу выхватила у тебя из рук билет:

— Ждите, пока закроется библиотека, будем составлять протокол.

— Да неужели вы думаете, — удивлялась ты, — что я украла у вас лампочку?

Милиционерша стала отпихивать тебя в сторону:

— Вы что, не видите, что мешаете? Смотрите, какая уже из-за вас очередь!

Я пытался что-то объяснить, но безуспешно. Ты хотела взять у нее из коробочки на прилавке гардероба свой билет. Она схватила тебя за руку так, что ты вскрикнула. Тут я не выдержал и стал вырывать тебя:

— Что вы делаете, ей же больно!

Милиционерша выхватила свисток и издала оглушительную трель. Как из-под земли выскочили люди в камуфляже. Мне выкрутили руки, куда-то повели. Я стал вырываться. Один схватил меня за волосы. Я лягнул его ногой и тут же получил удар палкой по почкам. Ты бежала за нами, ничего не понимая, и кричала:

— Зачем? Что вы делаете? Отпустите его! Не надо бить!

Я что есть силы ударил одного из них ногой еще раз, тут мне так крутанули руку, что послышался хруст в плече. Вывели из библиотеки и потащили по снегу к метро, в отделение. Ты еле поспевала за нами. Я кричал:

— Франческа, все в порядке, иди домой!

Снова дали палкой по почкам, чтобы молчал.

Все это было, что ни говори, забавно.

В милиции долго составляли протокол.

— Пиши, Шаров, кольцо металла желтого цвета!

Ты все повторяла:

— За что? Я ничего не понимаю!

Тогда один из тех, в камуфляже, завернул штанину и показал тебе красное с зеленью пятно:

— Вот за что!

Тебя выставили, а меня на ночь повезли куда-то. Мне было даже все равно — куда. Напала какая-то апатия, и разболелось плечо.

Ночь я провел на досках в компании бомжа и одноглазого чечена. Вместо глаза у него были какие-то складочки. В полумраке камеры было видно, как эти складки то сходились, то расходились, будто у него в глазу сидел какой-то мохнатый ночной мотылек.

Чечен сказал:

— Дай посмотрю, что у тебя с рукой.

Плечо опухло. Чечен помял его пальцами и, без всякого предупреждения, резко дернул мне руку. Что-то щелкнуло.

— Все, — сказал он, — спи спокойно!

Наверно, я вскрикнул, потому что кто-то в форме открыл дверь и спросил:

— Что тут у вас, блядь, происходит?

Я ответил:

— Все нормально!

Из-за двери:

— Чего тогда орешь, сука?

Я лег и закрыл глаза.

— Блядь, пидарасы, поспать не дают! — Дверь захлопнулась.

Я никак не мог заснуть, лежал в полузабытьи. Болело плечо. В носу набухал запах, знакомый мне еще по Льгову и Ивделю.

Забавно, думал я, глядя на тускло светившийся потолок. Забавно.

И еще я думал о тебе.

Закончилось все так же по-палехски, как и началось.

Ты звонила знакомым, спрашивала, что делать, и они объясняли, что нужно просто ментам дать. Ты растерялась оттого, что нужно совать деньги представителям правоохранительных органов, и с тобой на следующее утро пошла Оксана — все было улажено в несколько минут.

И знаешь, Франческа, это все-таки чертовски здорово — выйти на волю, даже всего после одной ночи, вдохнуть московский, весенний ветер, прижаться к тебе и зашлепать по мерзлой каше к метро.

Я позвонил в школу, что на первый урок я не успею, но на остальные приду. Моя завучесса спросила:

— Михаил Павлович, что-нибудь произошло?

Я успокоил ее:

— Нет-нет, все в порядке.

Пусть лучше думает, что я проспал. Ничего не нужно будет объяснять.

Я говорил тебе тогда в метро, что надо радоваться за коллекцию, за новые приобретения: у нас теперь есть вот этот удивительный, с запахом тающего снега и бензина ветер, такой упоительный после ментовки даже со всей его выхлопной гущей, есть лампочка, раздавленная, как оказалось, в твоей сумке, есть чечен, у которого вместо глаза мотылек, есть щелчок плеча.

Но ты уже не верила в нашу коллекцию, потому что знала про себя то, что подтвердил купленный в аптеке тест. Ты носила уже в себе нашего ребенка.

А от того похода в библиотеку остались в виде сувенира лишь вши, которые успели переползти на меня с бомжа, да еще ныло какое-то время плечо.

Я сидел, наклонившись над газетой, а ты меня вычесывала мелкой расческой. Божьи твари падали на бумагу с сухим подскоком.

А потом был тот солнечный октябрьский день, рыжий от листвы буков.

Я проснулся рано утром — ты сидела на кровати. Я сразу понял — началось.

Ты позвонила в больницу в Винтертуре — сказали приезжать, когда промежутки между схватками будут не больше пяти минут.

Ты не хотела сидеть дома и сказала, что хочешь пройтись. Мы пошли за деревню, к пруду, щурясь от жаркого октябрьского солнца.

Слева поднимались виноградники, добавлявшие пейзажу рыжины. Над ними на горе выглядывала из-за деревьев башенка Хайменштайна — мазком зеленки. Накануне мы поднимались туда и смотрели, как мальчишки на ветру пытались запустить воздушного змея.

Змей был сделан в форме голубка — таких мы когда-то пускали в школе на переменах из окон. Высшим шиком было поджечь ему хвост и пустить в глубину школьного двора горящим.

Мы смотрели, как мальчишки разматывали нитку и бегали, держа змея над головой, — и я ни с того ни с сего загадал, что если этот змей-голубок сейчас взлетит, то все будет хорошо. И тут же, опомнившись, отрекся: ничего я не загадывал.

Змей, взмыв в высь, клюнул облако и опять нырнул, уткнулся носом в пашню.