– О-о, сейчас, кажется, выйдет, – прошептал Искандер. Наконец-то. Через минуту сверток оказался перед ними. Искандер отдал его Набилу, который взял его вытянутыми руками – словно древний богоугодник, предлагающий ему свою самую ценную вещь.

Фотограф поднял камеру, чтобы зафиксировать молитвенную позу Набила, после чего старик отнес драгоценный сверток на другой стол и начал пробовать ткань пальцами, обтянутыми перчаткой, пытаясь найти место, откуда можно начать разворачивать. Разорванные потерявшие цвет края отошли легко, обнажив толстый свиток папируса. Набил потрогал его пальцем, чтобы понять, насколько он податлив, потом вставил тонкую пластиковую полоску под один из заворачивающихся краев.

– Похоже, он очень хорошо сохранился, – заключил Набил. – Признаков хрупкости не заметно, но прежде чем продолжить работу, надо покрыть его специальным веществом. Только тогда можно будет без риска еще немного распрямить край, вероятно, настолько, что нам станет ясно, что это. – Кейт облегченно вздохнула, а Набил посмотрел на Искандера, ожидая указаний.

– Наши друзья ради этого проделали большой путь, – подчеркнул тот. – Вы не могли бы на некоторое время отложить другие дела?

– Конечно. – Казалось, что Набил рад им угодить. Он повернулся к фотографу. – Ашраф будет все документировать по мере продвижения. А также саму работу. – Он извинился перед Кейт, улыбнувшись ей. – Старинный папирус слишком хрупок, чтобы трогать его без крайней необходимости. Не могу сказать, какие нас ожидают сложности, но я займусь этим как можно скорее.

Кейт поблагодарила Набила и Нашри Искандера, хотя не была уверена в том, что все бы это получилось, если бы не Сети Абдалла. И его мать. Именно благодаря этим людям им с Максом не пришлось прохлаждаться две недели, ожидая назначенной встречи с кем-то из мелких служащих. Но только на выходе Кейт упомянула имя матери Сети, тихонько, когда благодарила его.

– Я все ей показал, – тут же признался Сети, – не только фотографии картонажа и головы, но еще и ваши рисунки. Я знал, что мать заинтересуется, как только их увидит. Возможно, вам известны ее работы. Ее зовут Даниэль Дюпре.

Кейт застыла, не могла и шага ступить, потом, заикаясь, пролепетала что-то вроде того, что знакома с книгами его матери. Вообще-то у нее были они все, потому что Даниэль Дюпре являлась признанным авторитетом в области искусства древнего Египта. Эту женщину считали белой вороной, поскольку она никогда не участвовала в общественной жизни. Но ее ученая репутация от этого не пострадала.

– Конечно… но я… я не знала, что она живет здесь.

– Мать приехала в Каир сразу после Сорбонны, чтобы поработать вместе с французской археологической экспедицией, – она не намеревалась оставаться надолго. Но не прошло и месяца, как она встретила моего отца. – Сети улыбнулся и поднял плечи – типичный галльский жест.

– Как вы думаете, скоро ли помощник Искандера развернет свиток? – спросил Макс, которому надоела их болтовня.

– Сложно сказать. Позвоню ему завтра, узнаю, как пойдут дела, но вы ведь останетесь еще на несколько дней?

Макс кивнул:

– Думаю, мы съездим в Луксор на пару дней, хотя Кейт боится, что если она его увидит, это нарушит образ, складывающийся у нее в голове – образ того, как все было три тысячи лет назад.

– Речь о храме в Карнаке? – Макс снова кивнул. – Тогда держитесь подальше от звуковых и световых шоу, – посоветовал Сети. – В древние времена великий храм Амона спал, когда Ра уплывал за горизонт на своей лодке, и ночью работало всего несколько фонарей, чтоб сторож хоть что-то видел. – Он достал карточку из бумажника европейского стиля, записал на задней стороне номер и вручил ее Максу. – Позвоните мне домой завтра вечером. В любое время после семи. Возможно, у меня к тому времени уже будут новости.

Сети повернулся к Кейт, чтобы попрощаться:

– Флоренс Найтингейл[74]говорила, что лучше всего смотреть на Египет в одиночестве и ночью, когда звезды светят вместо ламп. Сто пятьдесят лет назад милосердный ангел Африки обнаружила «варваров настоящего времени в храмах прошлого». Но кто сказал, что в храмах не было варваров и в те времена, когда жил ваш древний доктор? Думаю, как раз это мы скоро и выясним.

Я взял в руку меч, который дали мне, и обучился им владеть.

Норманди Эллис, «Пробуждающийся Осирис»

День 23-й, второй месяц половодья

Возможно, одного взгляда на мою дочь хватило, чтобы Верховный Жрец снова поверил в вечную жизнь, которую обещал его бог, ибо теперь ослабшие мышцы его ног с каждым днем становятся сильнее. Пагош говорит, что он все чаще и чаще оставляет храм на своих подчиненных, чтобы провести оставшееся ему время с ней и Асет.

Пока нас не было, Нефертити переселилась на другую сторону реки, к сестре, после того, как Фараон приказал увеличить и реорганизовать Священный совет Амона – чтобы ослабить силу и влиятельность Верховного Жреца – и наполнил его по собственному выбору.

– Борьба между хаосом и порядком бесконечна, но в этот раз сражение за трон Гора будет ярым, как никогда, – предсказал сегодня Рамос. – Уже сейчас заслышав о том, что Фараон заболел, независимо от того, правда это, или нет, люди спешно бегут в храм, поскольку Хоремхеб отказывается назвать наследника. «Пусть трон займет сильнейший, как занял его я», – говорит он. Но что, если для этого мужчине придется продать душу?

– Или женщине, – напомнил я.

Он посмотрел мне в глаза.

– Ну, тут по крайней мере мы с Хоремхебом в одинаковом положении. Обе они тахуты. – Царица Мутнеджмет давно известна своим развратным поведением, но никогда не думал, что и Рамос назовет свою жену шлюхой, как ее кличет Пагош. – У моей матери тоже были синие глаза, ты знал? – спросил Рамос, когда мы сидели и любовались тем, как Асет с Мери поливают друг друга водой в пруду сада. – Во время одного из наших многочисленных разговоров о ней Узахор сказал, что они были такого же цвета, какой Ра оставляет за собой, опускаясь к западному горизонту. – Мерой нашего с Рамосом доверия стало то, что мы готовы удивлять друг друга, ибо я уже не боюсь, что он заберет у меня то, что для меня дороже самой жизни.

– А сам ты ее не помнишь? – спросил я.

– Она ушла к Осирису через два дня после того, как дала мне жизнь. У меня осталось лишь золотое ожерелье и прядь ее волос. – Он взял скарабея из сердолика, висевшего на золотой цепочке у него на шее, и вскрыл его большим пальцем, чтобы показать мне локон рыжеватых каштановых волос. – Если верить моему отцу, она была совершенной красавицей, отличалась от многих ростом и цветом кожи.

– В это несложно поверить, – ответил я, так как Рамос до сих пор достаточно привлекателен. Ему пятьдесят девять, а выглядит он как некоторые в сорок пять, хотя веки немного потяжелели. Даже если брови и волосы у него поседели, как и у Мены, никому этого не видно, поскольку бреется он полностью. Только когда он пытается подняться со стула, возраст говорит о себе.