– Суну, ты льстишь? – спросил он с кривой улыбкой.

– Это правда, – возразил я.

– Тогда скажи мне, почему сын повторяет грехи отца, даже если предупрежден и видит несчастливые последствия для всех окружающих?

– Кое-что можно понять только на собственном опыте, на своих ошибках.

– Тенра, ты всегда был слишком снисходителен. – Не знаю, хотел ли он сделать комплимент или уязвить меня. – Она была дочерью торговца из страны, лежащей севернее Великого Зеленого моря. Мать ее погибла незадолго до того, поэтому отец повез ее с собой в Уасет, где на него напала какая-то чума, и девочка осталась среди чужих. Я говорю тебе это сейчас только потому, что кровь твоего отца соединилась с кровью моего отца – в твоей дочери. А мой отец был дураком! Был ли дураком я, тебе виднее, но вот так судил о себе Узахор, поскольку он оставил мою мать, пока та носила меня в животе. – Значит, я правильно угадал, что Узахор – дед Асет. – Так что я мало помню о своем детстве, думаю, таков был мой выбор, – продолжал он. – Потому что жизнь уличной собаки лучше позабыть. Но я отца не виню. Он ничего не достиг бы, женившись на женщине без положения или собственности, если не считать отцовского корабля. Говорят же, что женщина из чужой стороны – словно водоворот на глубине? – Я узнал, откуда это предостережение – из «Книги Мудрости». – Так что он женился на другой. Надо отдать Узахору должное, мать мою он не забыл. Но он ждал слишком долго. Узнав, что она покинула этот мир, он начал новые поиски, в этот раз – мальчика пяти лет, похожего на нее. – Рамос надолго умолк, и я подумал, что это все. – Узахор предупреждал меня, что я заблуждаюсь, если думаю, будто расплата за грехи, совершенные в этом мире, откладывается до тех пор, пока мы не предстанем перед Осирисом. Он сказал, что боги наказывают его всякий раз, когда он смотрит на меня и видит ее взгляд, напоминающий обо всем том, что он потерял. И ради чего? Ради прекрасного дома, ради золота, которого у него было больше, чем нужно? – Рамос умолк, погрузившись в детские воспоминания, когда уроки, преподанные ему, были по-настоящему горьки. – Узахор отдал меня бездетному другу, чтобы я получил образование, но сам часто навещал нас, и я считал его другом семьи – пока мне не исполнилось шестнадцать и он не рассказал мне о моей матери. – Рамос устало вздохнул. – Но я все равно оказался не готов к тому ощущению, которое испытал, когда моя дочь вложила свою маленькую ручку в мою ладонь.

Меня словно залил поток солнечного света, когда я вспомнил признание Рамоса Узахору, сделанное перед его смертью – если ему представится шанс прожить жизнь снова, он повторит все точно так же. «Никогда не поддаваться быстроте ее мысли? И не видеть, как загораются ее глаза, когда она смеется? Не чувствовать ее касания, зная, что она верит мне и любит меня? Отказаться от той волны удовольствия, которая окатывает меня от осознания, что она моя?» Это он сказал об Асет, а не о ее матери.

– У нас больше общего, чем ты думаешь, – признал я. – Я тоже не могу представить, какова была бы моя жизнь без нее. – Я рассказал ему про тот день, когда Асет ждала, что я сыграю с ней в «шакалов и собак», и как потом мы полезли на крышу, о том, что я хотел развлечь ее, показывая на все, что нас окружало. – А вместо голубых лотосов Асет увидела стадо слонов, машущих ушами, чтоб сделать ветер.

Рамос улыбнулся:

– Ты думал, что лихорадка затуманила ей мозг?

– После того, как она дважды победила моих шакалов своими собаками, уже не думал. Я прикрыл глаза рукой и посмотрел снова. Она оказалась права. Это вполне могли быть слоны… с голубыми глазами. Так что и Асет учила меня так же, как я учил ее, с самого начала. Когда мы слезли с крыши, я уже был пойман в сети этой девочкой, чьи глаза сверкали, словно отблески солнца на проточной воде. И все из-за одного слова. «Почему»? – Рамос изумленно посмотрел на меня, и я поспешил объяснить, зачем рассказал ему это. – Я просто подумал, что тебе интересно будет узнать истинную причину, почему я принял тогда твое предложение.

И он рассмеялся, еще раз позволив мне краем глаза взглянуть на человека за фасадом жреца.

День 18-й, четвертый месяц половодья

– Если хочешь вернуться в Анибу, просто скажи, – произнес я, глядя, как Асет расчесывает свои спутавшиеся кудри деревянным гребнем. – Зачем ходить вокруг да около, как вор в темноте?

– Тенра, говори начистоту. Я слишком устала, чтобы разгадывать загадки.

– Ты считаешь, что бросить все, что у нас есть, и довольствоваться тем, что удалось спастись самим, – это приключение?

– Сарказм тебе не идет.

Мне захотелось встряхнуть ее, физически сорвать с нее вуаль самодовольства – потому что в конечном итоге оно ее не защитит.

– А тебе – двуличность, – ответил я. – Не притворяйся, что не понимаешь. И невинной девочкой тоже не прикидывайся, и не считай меня гнилым старым дураком!

Асет развернулась; от резкого движения из-под желтого каласириса показались бедра.

– Любимый, прости, если я как-то тебя обидела. Правда. Я не хотела.

– Тогда постарайся объяснить, чего ты хотела. – Я схватил жену за руку и потащил к двери. Войдя в комнату, где я храню свои медицинские свитки, я увеличил пламя лампы, стоявшей в нише стены у письменного стола, – одна из тех, что мы привезли из Анибы. Асет расставила такие лампы во всех комнатах. Бронзовая чаша в форме рыбы покоится на высокой деревянной колонне, и скрученный фитиль оказывается выше уровня глаз, так что огонь освещает потолок и заполняет светом всю комнату. Я показал на два свитка, развернутых у меня на столе.

– Посмотри на них и скажи мне, что рисунки изображают не то, что я думаю.

До жизни в Анибе Асет втискивала все на один кусок папируса, добавляя змею, обвивающуюся вокруг ножки стула, или кошку, прячущуюся за деревом. Теперь же картинки следуют друг за другом на полосе длиной в локоть или даже больше, и рассказывают более мудреную историю. В одном из свитков жирная серая кошка держит речь перед парадом мышей, несущих хлеб и фрукты, будто они приносят подношения какой-то богине – очевидно, Царице, судя по двум одинаковым зеленым мартышкам. Проходя перед ней, мыши встают на задние лапки и демонстрируют свое мужское достоинство, предлагая возлечь с ней, и в то же время держат у носа цветок лотоса, дабы отбить дурной запах, исходящий от объекта их страсти. Чтобы ни у кого не оставалось сомнений, на стуле, на котором восседала кошка, изображен символ соития на священном языке богов – смесь женских половых органов и пениса с яичками.

Следующая сцена изображает строй серых кошек, хромающих на костылях, а из подошв у них течет кровь, – так согласно указу Хоремхеба наказывают изменниц. Среди них вальяжно идет и та самая полосатая кошка, одетая на этот раз в пурпурную шаль с бахромой, но без костылей. И ее ноги не кровоточат. На другом свитке несколько мышей суетливо прислуживают пушистым самодовольным кискам. Один мышонок несет кубок с вином, другой – блюдо с жареной уткой, парик или зеркало. Один даже моет ноги хозяйке. А на следующей картинке всё наоборот – благородные кошки стоят на коленях, обслуживая маленьких серых мышат.