А ведь были у наших предков какие-то идеалы. Свобода, равенство, братство. Что-то они строили, не щадя жизней. Криво, коряво, кроваво, но строили. Так почему же все опять к обществу «кто кого съест» вернулось? И даже нашествие фишфрогов из-за жрачки этой кажется нереальным, пока не увидишь этот выморочный город вне города…

Вертолет развернулся над полосой перепаханной, изувеченной земли, отделявшей город беженцев от занятого фишфрогами Санкт-Петербурга. Я привычно поднял камеру, дабы запечатлеть похожие на макет коробки типовых многоэтажек, за которыми вилась темная лента Невы и, словно намалеванные на театральном заднике, сверкали золоченые купола Исаакия, Петропавловки и Адмиралтейства…

Поток спроецированных в мой мозг картин неожиданно иссяк, и я некоторое время сидел в полной прострации, из которой меня вывел Вадя, громко спросивший:

— Кажется, это из «калаша» лупят?

— Похоже на то, — согласился я, выбираясь из кресла, чтобы посмотреть, как себя чувствует Яна, никак не отреагировавшая на отдаленный треск автоматных очередей.

Выглядела она скверно, и я плеснул в ее стакан водки, рассудив, что пир во время чумы является не кощунством, а способом сгладить шероховатости бытия. Себе я тоже плеснул, чтобы разогнать остатки серого тумана, из-за которого все вокруг казалось обесцвеченным и обескровленным.

* * *

Можно ли было на основании вызванных Яной образов предположить, что Совет безопасности Земли собрался после того, как пришельцы покинули нашу планету? Нам с Яной хотелось думать, что можно, поэтому именно такой вывод мы и сделали. Вадя признал, что подобное умозаключение не лишено смысла, а строительство новых подлодок будет продиктовано желанием держать океанские глубины под контролем. Далее он предположил, что вторжение акваноидов принесет нам некоторую пользу, поскольку вместо космоса человечество бросится осваивать океаны. А это, на его взгляд, является более перспективным и выгодным делом, чем строительство орбитальных станций или поселений на Луне.

Мы с Яной не стали заострять внимание на третьей открывшейся нам безрадостной картине. Это мог быть фрагмент альтернативного будущего, в котором фишфрогов изгнать с Земли не удастся. В равной степени она могла принадлежать к магистральному направлению, и тогда из нее следовало, что пришельцы займут Питер и избавиться от них лихим кавалерийским наскоком не выйдет.

— Как только Ваде полегчает, надо драпать в глубь России, — сказала Яна, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Нет уж, — сказал Вадя. — Вы бегите, куда хотите, а я останусь. Для меня и в Питере дела найдутся.

— В партизаны подашься?

— А хоть бы и так! — вызывающе ответствовал Вадя, услышав в Янином вопросе насмешку, хотя она не собиралась его задеть.

— Ну вот и ладушки. Поправишься чуток, и разбежимся, — миролюбиво сказал я, не делая попыток разубеждать Вадю. — Мне лично в город соваться незачем. Разумные люди оттуда улепетывают, документы у меня с собой, а книгами и сувенирами моими пусть фишфроги подавятся.

— Ты разве не хочешь взять с собой роман?

— Какой? — с изумлением уставился я на Яну.

— Который ты пишешь во внерабочее время!

— Но я не пишу роман.

— А что ты пишешь в свободное время?

— Ничего, кроме эсэмэсок.

— Странно, — с разочарованием сказала Яна.

— Не понял, чего тут странного. Зачем мне писать роман?

— Любой журналист, по-моему, мечтает стать писателем.

— Бред! Писательство — это или состояние души, или ремесло, которое ничем не лучше журналистики. Даже хуже, поскольку хуже оплачивается.

— А как насчет состояния души? — не унималась Яна.

Кто ты? За душой моей явилась

Только нет души, —

немузыкально пропел Вадя и пояснил: — Кипелов. «Ария». А теперь ступайте-ка, ребята, на кухню, что-то у меня глаза закрываются.

За окнами начало смеркаться. Я поставил на печку чайник, подкинул несколько полешков, и тут Яна снова полезла мне в душу. Ни к месту и ни ко времени процитировав ницшевское двустрочие:

Ты, обезьянка бога своего,

довольствуешься быть всего лишь обезьянкой?

Она изрядно меня разозлила. И я уже готов был дать достойный отпор юной велосипедистке, вздумавшей наезжать на «КамАЗ», когда на память мне пришли огромные книжные шкафы ее матери, до известной степени объяснявшие интерес дерзкой отроковицы к печатному слову.

Интересы Клавдии Парфеновны были весьма разнообразны. В застекленных, сделанных на заказ шкафах стояли собрания сочинений отечественных и зарубежных классиков, Библиотека мировой литературы, Большая советская энциклопедия, Медицинская энциклопедия, Толковая Библия, Талмуд, Коран в великолепной сине-зеленой, тисненной золотом обложке и тьма-тьмущая всевозможных словарей: морской, экономический, международного права; словарь атеиста и агронома, машиниста, слесаря-сантехника и младшего помощника старшего ассенизатора. Наряду с этим целый шкаф был отведен книгам, посвященным исключительно оккультным наукам. Книгам, о которых мне доводилось только слышать: о малоизвестных религиозных культах, о странных верованиях и еще более странных фактах, необъяснимых современной наукой. Наряду с альбомами, заполненными вырезками из газет и журналов, иметь которые пристало профессору с мировым именем, а не безвестной гадалке, я обнаружил у нее дореволюционное издание «Молота ведьм», «О демоническом» Синистрари, «Жития магов» Эвиапиуса, «О природе демонов» Анания, «Полет Сатаны» Стампы, «Слово о колдунах» Буже, а также рукопись некоего сочинения Олауса Магнуса в черном переплете из гладкой кожи — по словам Клавдии Парфеновны, человеческой. Мать Яны, явно гордясь своей коллекцией, показывала мне распечатки немецких, французских и английских книг, о существовании которых я даже не подозревал, то есть был абсолютно уверен, что они являются выдумкой мистически настроенных фантастов. Например, «Некрономикон» сумасшедшего араба Абдула Альхазреда, который, кстати сказать, неоднократно упоминается Лавкрафтом и Дарлетом, зловещий том «De Vermis Mysteriis» доктора Людвига Принна, ужасное сочинение графа д'Эрлетта «Cultes des Goules», проклятая книга фон Юнтца «Unaussprechlichen Kulten» и его же «Безымянные культы». Книга эта, между прочим, получила название «Черной» из-за ее мрачного содержания.

Как-то, набравшись наглости, я попросил у Клавдии Парфеновны почитать что-нибудь этакое, когда она демонстрировала мне отрывки жуткой «Книги Эйбона», пропитанные, по ее словам, ужасом «Пнакотические Рукописи», «Текст Р'лаи» и книгу почтенного Уорда Филлипса «Тауматургические Чудеса в Ново-Английском Ханаане». На что Клавдия Парфеновна, рассмеявшись, заверила меня, что пословица «Меньше будешь знать — крепче будешь спать» как нельзя более относится к знаниям, содержащимся в этих распечатках, о коих непосвященным в некоторые области человеческих знаний ведать противопоказано. Если то же самое она говорила Яне, нет ничего удивительного в том, что та перечитала всю ее библиотеку и приставала ко мне со своими дурацкими расспросами.