– Нет, мадам, – ответил он почему-то очень тихим голосом, так что я едва смогла расслышать его слова. – Я так хорошо знаю это место, потому что совсем недавно сам тоже жил здесь.

* * *

Наконец мы нашли Гула. Он сидел на скейтборде у входа в свою хижину и поливал два кустика томатов в жестяных банках из-под кофе. Он тепло улыбнулся мне, но, когда заметил Томаса, лицо его вдруг сделалось озабоченным.

– Все в порядке, Гул. Это мой друг, – заверила я его.

Успокоившись, Гул снова заулыбался и жестом пригласил меня в дом.

– Тогда заходите, заходите, мисс Бенегал. Я уже почти не надеялся вас дождаться.

На одной стене комнаты висел фотопринт Шиваджи, настолько яркий и блестящий, что даже маслянистая копоть, лежавшая здесь на всем, не могла испортить его. Гул предложил мне сесть на большую канистру, выполнявшую в его жилище роль стула. Пол в помещении был бетонный, так же как и канализационные стоки снаружи. Я старалась не думать о том, что может произойти в том случае, если муссонные ливни усилятся и затопят поселение. Правда, хижина Гула располагалась на некотором возвышении.

На куске ткани рядом с моим «стулом» стояла бутылка «Лимки».

– Пожалуйста, угощайтесь, мисс Бенегал. Вы, должно быть, хотите пить.

– Нет-нет, спасибо.

Борозды у него на лице стали еще глубже.

– Но это же для вас.

– Как мило с вашей стороны. – Тоном жены викария из Джейн Остин. – Я обязательно попробую.

После того как со всеми формальностями было покончено, Гул вытащил папку из-под низенького столика, единственного предмета мебели в этом доме. На столике стояла старая пишущая машинка.

– Мне ее подарил Сами, – сказал Гул. – Я печатаю на ней письма и документы для соседей, за плату, конечно.

В папке находились рисунки, которых не постыдился бы и Гойя. Гул смеющийся – рисунок красной пастелью. Гул, спящий на своем скейтборде на ярком солнце. Гул с жалостной физиономией профессионального нищего, удивительно точно схваченной и с редкой точностью и лаконизмом воспроизведенной. Гул, прилежно печатающий на своей машинке при тусклом свете своей хижины; пара очков нацеплена на ввалившийся остаток его носа.

– Они просто восхитительны! – воскликнула я.

Он улыбнулся счастливой улыбкой.

– О, он был удивительно талантливым человеком, мисс Бенегал! Какая жалость, что вы не успели с ним познакомиться. Я уверен, вы бы подружились.

– Я тоже так думаю.

Сами рисовал на всем, что попадалось под руку, от конвертов и старых замызганных газет до фирменной бумаги из отеля «Рама», на которой он воспроизвел свою первую фантазию Гула в образе прокаженного магараджи. Здесь же мне попались и портреты Сунилы, на которых она была запечатлена в моменты творчества, сосредоточенно работающей над какой-то скульптурой.

– Отель «Рама»... Где такой находится, Гул?

Он отвернулся.

– Мне кажется, он там иногда работал. Но последние три рисунка, я думаю, еще интереснее.

Скорее всего это были последние наброски Сами, сделанные для восковой фигуры Гула. Выполнены яркой гуашью подобно традиционным индийским миниатюрам, а поверх нанесена координатная сетка, чтобы легче выполнять увеличение. Наверное, слишком тонкая детализация и яркий цвет рисунка помешали мне сразу заметить фирменный знак на той бумаге, на которой он был сделан. Но постепенно я обратила внимание и на него. Первая строка гласила: ПРОСПЕР ШАРМА. Имя выведено мелким элегантным шрифтом. Ниже шел старый адрес моего свояка на Малабарском холме, по которому он проживал когда-то вместе с Майей и один год с моей сестрой. Некоторые из последних рисунков выполнены на именной бумаге Проспера уже с нынешним адресом.

Один из рисунков особенно заинтересовал меня: гротескное изображение какого-то божества на переднем плане и карикатурный портрет Гула, выглядывающего из-за спины божка; черты прокаженного утрированы, чтобы сделать его сходство с божеством еще более заметным.

Гул показал на лицо божества.

– Сами сказал, что у вашего свояка дома есть статуя, которая как две капли воды похожа на меня, – гордо заявил он.

– Значит, он бывал в доме Проспера?

– О да, думаю, что да. И много раз. И в доме его друга, некоего мистера Анменна, я полагаю.

Казалось, даже сам мой вопрос удивил Гула.

– Можно мне позаимствовать у вас парочку этих рисунков? – спросила я. – Ненадолго, только чтобы сделать фотокопии?

Он так внезапно выхватил папку у меня из рук, что рисунки рассыпались по полу. К тому времени, когда он закончил их собирать, он уже немного успокоился.

– Это так важно?

– Со временем может стать очень важным. И я обещаю вам быть предельно осторожной.

Он протянул мне всю папку.

– Но помните, они единственное, что у меня от него осталось.

– И еще одно, последнее, Гул. Вы никогда не встречали подругу Сами, хиджру по имени Сунила, подвизавшуюся в качестве пляжного художника на Чоупатти? – Я показала ему один из рисунков. – Это ее портрет.

Гул отрицательно покачал головой.

– И Сами никогда не упоминал о семейной фотографии, на которой изображен также и Проспер? По его словам, он хранил ее вместе с рисунками Сунилы.

Лицо Гула мгновенно осветилось.

– Сами дал мне ее за несколько дней до того, как его убили. Ах ты, дырявая голова! Я забыл, что он просил вернуть ее, если что-то с ним случится. Но он называл другое имя, не Сунила. «Роби об этом позаботится» – вот что он сказал. Роби, который работает у Калеба Мистри.

– Друг Сунилы, – сказала я.

Гул подъехал на скейтборде к столу и сунул руку в один из ящиков.

Передо мной была обычная семейная фотография, одна из миллионов, которые заполняют миллионы семейных альбомов. Передержанная при съемке, обрезанная так, что ног фотографируемых не видно, зато над головами – громадный простор голубого неба. Маленькое потрепанное фото рано поседевшего молодого человека с чувственным лицом, миловидной женщины в дорогом сари и маленькой девочки, стоящей немного поодаль от обоих взрослых, держа за руку мужчину, не попавшего в кадр. Девочка, по-видимому, двигалась в момент съемки, так как лицо ее получилось размытым. Я довольно долго и внимательно разглядывала фотографию, прежде чем поняла, что на самом деле это не девочка, а мальчик, переодетый и загримированный под девочку.

Проспер, Майя и Сами, объединенные на фотопленке в странный, зловещий союз? Или попросту охваченный звездной манией ребенок – не то мальчик, не то девочка – в обществе двух знаменитостей. Фотография ничего не доказывала. Сами – если это на самом деле Сами – невозможно было точно идентифицировать, а безликая толпа за спинами знаменитостей свидетельствовала только о том, что снимок мог быть сделан где угодно. Никаких твердых корней, к которым можно было бы привязать семейное древо.