– Я не думаю, что он украл эту статуэтку, Бина. Скорее всего он сам ее сделал.

* * *

Тем вечером я примерила одно из платьев Сунилы, чтобы почувствовать, что значит быть женщиной, переодетой мужчиной, переодетым женщиной. Я провела ночь в постели Сами и уснула с наушниками на голове, слушая записи Сунилы. Ее голос звучал настолько отчетливо, что создавалось впечатление, будто он доносится из соседней комнаты. «Рисунки на песке. Она говорила, что мой отец тоже был художником, как и ее. Она влюбилась в одного парня. И хотела стать для него настоящей женщиной».

Утром Бина передала мне те немногие вещи, что остались от Сунилы, в том числе и статуэтку Сканды.

– Их следовало бы похоронить вместе с ней, – сказала она, – но ведь у нас нет ее тела...

Когда я уже уходила, она окликнула меня:

– Будьте осторожны, мисс Розалинда. Помните, что наступило время змей, время сна Вишну, когда он передает свою власть демонам и ночь теряет луну. Было бы неплохо сделать пуджу у ног вашего духовного наставника.

– Я не индуистка.

– Значит, вы христианка? – спросила она. – А разве христиане не делают пуджу?

– Некоторые делают, но я и не христианка.

– Так кто же вы? Я знаю, что некоторые люди с юга – иудеи.

– Я не иудейка. Я не принадлежу ни к какой религии.

– Но кто же в таком случае ваши боги, которые могут подсказать вам, что плохо и что хорошо, что верно и что неверно?

– Метеорологи, – ответила я. – Сводка погоды на Би-би-си.

– Превосходно, мисс Розалинда, я тоже слушаю прогноз погоды по Би-би-си, но в сезон дождей очень плохой прием, поэтому связь с вашим богом может нарушиться. Все боги скрываются в сезон Катурмасы. Им становятся безразличны человеческие дела. Я думаю, что, наверное, засыпает не только Вишну, но и Би-би-си тоже.

Вернувшись в Бомбей, я приняла душ и пообедала бутербродом со странного вида красновато-оранжевой пастой, пахнущей ююбой, которую во всех индийских отелях выдают за джем. Затем взяла фотокопию одного из рисунков Сами, которые он сделал на фирменной бумаге отеля «Рама», и сунула ее в кармашек сумки.

Адрес отеля «Рама» существовал только наполовину. Все здания на той улице пребывали на разных этапах окончательного распада. Некоторые из них уже представляли собой покрытые проказой разрушения кирпичные скелеты, другие пока еще удерживались от падения ненадежными бинтами из бетона и штукатурки. Я думала, что их бросили после какого-нибудь невероятного, вошедшего в историю урагана, пронесшегося над городом в сезон дождей лет десять назад. Пока не увидела щит с надписью: «Обновление Бомбея».

– Вам дали плохой совет при выборе отеля, – сказал человек, которому я показала свое письмо. Он указал в конец улицы, где виднелся проход между горами булыжников и строительного мусора. – По Мишлену этот и трех звезд не заработает.

Человек рассмеялся собственной нехитрой шутке.

Тропа чем-то напоминала проход печной трубы. Она петляла по разрушенным дворам и внезапно сужалась, заваленная кирпичом и известью обрушившихся стен. Я перешагнула через голову льва, крыло упавшего ангела, мраморную руку. Тропа закончилась у высокого здания, из вывески с которого "Отель «Рама» кто-то сделал скамейку, положив ее на две банки из-под краски. Остатки двери отеля, видимо, использовали для растопки костра под кастрюлей из жестянки.

Я заглянула в здание и крикнула:

– Эй, здесь кто-нибудь есть?

От крыши сохранилась только небольшая часть, а внутри отеля царила такая тишина, что легкий ветерок от моего возгласа заставил воздушную дымку задрожать и заискриться на солнце, словно золотые хлопья в суспензии. Войдя внутрь, я стала с крайней осторожностью продвигаться вперед. И сразу же обратила внимание на то, что человека, который здесь совсем недавно спал, ни в малейшей степени не заботило аварийное состояние здания. Рядом с диваном валялась кипа журналов о кино, а на искусственной коже, которой был покрыт диван, до сих пор среди кусков осыпавшейся штукатурки сохранялся отпечаток человеческого тела.

Выйдя из того, что когда-то было вестибюлем отеля, я прошла в бывший коридор, ведущий к номерам. Оказавшись в коридоре, снова крикнула в ярко освещенную солнечным светом раскаленную пустоту:

– Эй, есть кто-нибудь дома?

Слово «дом» звучало в этом месте жутковато.

Никакого ответа. Я начала поиск среди развалин, следуя по отпечаткам человеческих ног на муссонной грязи. В своем предшествующем воплощении отель, наверное, был красивым и уютным домом. Еще кое-где сохранились кусочки эдвардианской лепнины, словно древесные наросты, бесформенными кусками свисающие с резных деревянных колонн. А в нескольких номерах еще оставались старые двери с панелями красного дерева. Там, где облупился плотный слой яркой блестящей краски, проступила темная дорогая древесина, чем-то напоминающая шоколад, что выглядывает из-под сахарной глазури. В номере без окон я наткнулась на остатки громадной викторианской кровати, которую кто-то уже почти наполовину пустил на растопку.

Услугами этого отеля пользовались совсем недавно, хотя его нынешние постояльцы предпочитали не платить за проживание. В двух комнатах я обнаружила намокшие остатки маленьких костров, а к стене кто-то прислонил большой обломок зеркала, хотя забота о собственной внешности в подобном окружении показалась мне до смешного неуместной. Я обратила внимание и на то, что на зеркале сохранились следы былой позолоты. Сквозь стершееся золочение проступал темно-бордовый цвет, что типично для старинных изделий, в которых в качестве болюса использовалась красная глина, чтобы в случае порчи поверхности обнажающийся цвет не диссонировал с золотом.

Я немного близорука. Присев на корточки, чтобы получше рассмотреть позолоту на зеркале, я поняла, что ошибалась. Никто не смешивал графит, чтобы получить этот оттенок темно-бордового цвета. Это не красный болюс; это засохшая кровь. И крови было слишком много, чтобы ее присутствие здесь можно было объяснить обычным порезом при бритье. Тонкой густой струей пролилась она на стекло, растекшись по нему кружевными разводами. Я взглянула в зеркало и увидела маску собственного лица с паутинкой крови, разделившей его на отдельные части и сделавшей похожим на автопортреты моей матери. Нос отца, бабушкин лоб, глаза матери...

Я резко поднялась и прислонилась к стене.

Во мне возникло неожиданное желание уйти от всего этого, бросить все, в том числе мою сестру и остальных на произвол их собственной судьбы, какой бы страшной эта судьба ни была. Но другая часть меня сделала глубокий вдох, потянулась в сумку и вытащила оттуда «Минолту», которую я всегда ношу с собой, сделала парочку снимков зеркала, отломала от него самый испачканный кровью кусок и сунула в пластиковый мешочек. Это был всего лишь небольшой осколок зеркала, но весил он, как тяжелый неоплатный долг.