Город меж тем оживал. На привокзальной площади наметилось кое-какое движение. Дети шли в школу, взрослые спешили по своим делам, все до одного вписанные в жизнь или, как говорили у нас в университете, городскую социальную среду, к которой и я принадлежала еще только год назад. Как же хорошо иметь дом, родных, хорошо, когда с дороги тебе принесут горячего чаю с бутербродом и спросят, удалось ли выспаться за время пути. Когда-то ведь именно так и было. Теплый дом, мама и папа, которые пожалеют, когда никто не пожалеет, и простят, когда никто не простит. Куда все это подевалось?

Я вспомнила, что сегодня день рождения папы. То есть я, конечно, этого и не забывала, но сегодня, сейчас, можно было съездить на кладбище, потому что ничего иного просто не оставалось. Осмысленный поступок, по крайней мере. Я с некоторой даже радостью побежала к автобусной остановке. На кладбище съездить много желающих, но ничего, втиснусь. Автобус приехал замызганный, из старых моделей со сморщенным «лбом», похожий на сосредоточенного дядьку, как мне казалось в детстве. Разбитые двери жвакнули, вывалив наружу сдавленную человеческую массу, и приняли внутрь несколько пассажиров с остановки. Мне удалось ухватиться за поручень и втянуть себя в салон, удержавшись на нижней ступеньке. Автобус покатил вперед, к грустному месту упокоения, где рано или поздно окажутся абсолютно все, но здесь, в мидгарде, пока что приходилось отстаивать свое место на нижней ступеньке, хватаясь за все, что попадалось под руку.

Я помнила, что папа и мама лежат на третьем участке и что нужно пройти по территории кладбища немного вперед, до трех больших камней на обочине, а там свернуть налево. В низинных участках еще держались талые воды, памятники беспомощно торчали из воды, как конечности утопающих, но наши могилы располагались на пригорке, там уже не было снега, пробивалась трава и было даже как-то странно радостно. Я узнала памятники издалека – гранитный папин и простой деревянный мамин. Могилу, конечно, никто не посещал с декабря, с маминых похорон. Венок с надписью «Дорогой тете Варе от Григория» выглядел еще прилично, но я поспешила убрать его прочь как совершенно издевательский, оставила только корзинку с цветами от маминых учеников и убрала с могилок сухую траву. Деревянная скамейка, установленная сразу после папиной смерти, успела подгнить и держалась на честном слове. Я пристроилась на краешке и прикрыла глаза в надежде рассказать папе и маме, которые наверняка незримо присутствовали где-то рядом, что другого места в мире, чтобы просто посидеть, у меня больше не остается…

– Сонечка! – меня вывел из полузабытья приглушенный голос.

Я вздрогнула, как будто кто-то окликнул меня из могилы, но в следующий момент рядом со мной возник профессор Петр Иванович Блинников с букетиком гвоздик.

– Сонечка, какое счастье! – лицо Петра Ивановича просветлело, и седой пушок над ушами будто бы даже засветился. – А я вот решил навестить старого друга. Ему сегодня исполнилось бы всего шестьдесят два…

– Да, – ответила я нейтрально, потому что в своей кестеньгской жизни успела забыть Петра Ивановича и потерять его телефон, впрочем, как и многое другое.

– Как же это хорошо, что я тебя встретил. Ты приехала на праздники?

– Нет. Я насовсем. Наверное. Пока не знаю…

– Ну, ничего, потом мне все расскажешь. Главное, что я тебя наконец нашел, – он накрыл мою ладонь своей большой волосатой лапой. – Зимой ты так быстро сбежала в свою Кестеньгу, что я ничего не успел понять. И еще с этой пропиской… Тебе удалось вернуться в свою квартиру?

– Нет. Мне сказали, что ее отобрали по закону.

– Сонечка, ну какие же сволочи… – он сокрушенно покачал головой и прижал мою руку к своей груди. – Я старый человек, многое повидал, но чтобы вот так бессовестно… Но ты не переживай. Я все придумал наилучшим образом. Честно говоря, я еще зимой это придумал, только не знал, как тебя найти. Впрочем, скорее надеялся, что все само утрясется.

Мне стало странно хорошо и легко от несвязной болтовни Петра Ивановича, и я даже улыбнулась, посмотрев на его лицо, похожее на физиономию старого тролля. Весенний день загорался над нами, теплый ветер забирался в волосы, и мне уже казалось, что Шаша и тетя Оку мне только приснились. Когда же я видела их в последний раз? Неужели только вчера?

– Сонечка, ты, пожалуйста, молчи и слушай, что я тебе сейчас скажу. И только не перебивай. Я буду говорить коротко и напрямую, потому что на всякие намеки у меня просто не остается времени, я старый человек, – он все-таки выдержал небольшую паузу, чтобы взять дыхание, как певец перед исполнением сольной арии. – Выходи за меня замуж. И чем скорее, тем лучше. Я скоро умру, квартира останется тебе. И все, что есть в этой квартире, тоже будет твоим. Я понимаю, что делаю тебе предложение в очень странном месте, но все же здесь лежат твои родители, и я как будто прошу у них руки единственной дочери. Только, пожалуйста, не задумывайся над тем, что скажут люди. Эти люди вычеркнули тебя из жизни, поэтому ты вправе плевать на то, что они там скажут…

– Петр Иванович, – я все-таки его перебила. – А вам-то это зачем?

– Ну как зачем? Это же какая роскошь – каждый день видеть рядом с собой молодую женщину, которая вдобавок будет терпеть все мои прихоти. Я слишком долго отказывал себе в этой роскоши.

И поскольку я молчала, уставившись на свои полусапожки, заляпанные кладбищенской грязью, он продолжал, все больше распаляясь:

– На работу мы тебя устроим, у меня хорошие связи. А если захочешь, поступишь в аспирантуру, тебе там самое место.

– Однажды я уже хотела поступить в аспирантуру.

– Так это на финскую кафедру тебя не взяли, а ты поступишь в аспирантуру на кафедру русской литературы, там как раз есть местечко. Сдашь экзамены. Разве ты можешь не сдать экзамены по литературе?

Все это было очень и очень странно. Еще вчера я думала, что в этот самый момент 3 мая надену кремовое платье с розочкой на плече, и мы с Шашей пойдем в сельсовет, и Шаша будет сжимать мою руку своей шершавой обветренной ладонью, а потом меня поздравят мои подружки-учительницы, а тетя Оку выставит на свадебный стол запеченного глухаря и калитки с пшеном… И вот сегодня вместо этого всего профессор Блинников на кладбище делал мне предложение. И это, кажется, самое настоящее предложение.

– Петр Иванович, неужели вы это серьезно? Вы сейчас не шутите? – спросила я только для того, чтобы убедиться, что мы оба, я и Петр Иванович, не слетели с катушек и отвечаем за свои слова и поступки.

– Помилуй, Сонечка! Какие шутки? Я слишком стар для того, чтобы так жестоко шутить – в первую очередь над собой. Сейчас мы положим эти цветочки твоему папе и поедем ко мне. А к зиме мы твоей матушке справим настоящий памятник и вообще приведем эту могилку в порядок.

Петр Иванович кряхтя поднялся и, вразвалку подойдя к папиной могиле, положил гвоздики у основания памятника. Круглый живот мешал ему наклоняться, и я хотела даже помочь, но замешкалась.

– Ну вот. Твой папа одобрил мое предложение, – он с трудом выпрямился и обтер руки о полы своего плащика.