Они носились, рассекая воду, обгоняя стрекоз на мотоцикле, иной раз заваливаясь в пенные волны на крутых виражах, потом сидели на дебаркадере за столиком клубного кафе под тентом. Официант в белом кителе, как капитан, звал Никиту в путешествие по карте вин. С помощью имеющихся у Никиты денег было трудно проложить на этой (марсианской?) карте достойный, а главное, долгий маршрута. Но инстинкт был сильнее денег. Никита заказал самое дорогое шампанское.

Второй раз он овладел икающей шампанским Мерой в… кабинке женского туалета. Она присела на крышку унитаза. Никита опустился на колени, прижался лицом к светлому лобку. Ему не давала покоя дурацкая мысль, что Мера — это Цена наоборот, так сказать, ее противоположность, анти-Цена. Одна летала на дельтаплане. Другая рассекала волны на водяном мотоцикле. Одна была светловолосая, но… с темным лобком. Другая — темноволосая, но с лобком светлым. Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее Никиту думать именно так. Но он пока не вполне в нем разобрался. Никита жалел, что рядом нет Саввы. Тот бы мгновенно (Никита в этом не сомневался) разрешил все недоумения.

Должно быть, он слишком надолго и без выраженного намерения припал к лобку, потому что Мера, в очередной раз икнув, сонно поинтересовалась: «Что ты чувствуешь?»

«Чувствую себя стражником, — ответил Никита, — у врат, из которых все мы вышли. А еще, — добавил после паузы, — блудным сыном, возвращающимся… домой».

«Красиво, а главное, концептуально обобщаешь, — заметила Мера. — Много разного народа стражничает у этих врат, — продолжила она. — Но далеко не каждый блудный сын возвращается… домой, — поставив ногу на биде, продемонстрировала Никите всю ширь врат, весь простор некогда оставленного блудным сыном дома. — Если, конечно, не считать за возращение смерть в процессе. Хотя, наверное, более однозначного возвращения не бывает».

Что она, собственно, имеет в виду, с подозрением покосился на подругу Никита. Ему вдруг показалось, что зеленый марсианский огонь в ее глазах сделался каким-то технологическим, управляющим, как на пульте. Показалось, что еще мгновение, и… Никита уйдет стражником под сень врат, исчезнет (в прямом смысле слова) в некогда оставленном доме. Никита понял, что перестает быть гладиатором. Гладиатору в голову такое прийти не могло. Сознание возвращалось на временно оставленные территории с тем, чтобы больше никогда с них не уходить. За время отсутствия сознание значительно повысило свой образовательный уровень. Отныне зеленоглазые марсианки со светлыми лобками из колена Енохова не могли его смутить. Все было под контролем.

Потом они ухитрились сделать это прямо на мотоцикле. Мера (как бы) сидела у Никиты на коленях, управляя машиной, а он дергался сзади, ловя свободной рукой улетающий (его пришлось расстегнуть) комбинезон. С берега, наверное казалось, что огромный ворон несется на мотоцикле, распустив по ветру крылья.

Если Мера всякий раз — в раздевалке, на мотоцикле, и после — у Саввы на водяном матрасе — демонстрировала новизну, Никита был строг и последователен, как тот старый конь, который борозды не портит, но и (в смысле разнообразия) ее не улучшает. Мера, помнится, даже укорила Никиту, какой-то, мол, ты парень монотонный.

«В чем?» — надменно уточнил Никита.

«В вечном, как жизнь деле», — ответила Мера.

«Монотонность — фундамент вечности, — мрачно ответил Никита. — Новизна разрушает вечность, грызет ее изнутри, как червь. Что, собственно, сейчас и происходит с цивилизацией».

Он все упорнее задумывался над причиной, почему ему уже не хочется быть стражником, не хочется возвращаться блудным сыном в дом, а, наоборот, хочется быть дезертиром, блудным невозвращенцем домой.

Эта мысль не покидала его и позже в квартире Саввы на водяном матрасе, который был невероятно тверд и одновременно упруг, податлив к любому положению тела (тел), то есть был именно таким, какими (в идеале) должны быть мужские и женские половые органы.

Никита изнемог от матрасных трудов, заснул как провалился… на дно матраса, не услышал, как вернулся с работы Савва.

Проснулся он среди ночи.

Меры рядом не было.

Впрочем, ее путь по квартире можно было отследить по мерцанию светильников. Савва почему-то не любил люстры. Он пустил по коридорам вдоль стен на уровне плеча точечные линии крохотных (как на корабле) лампионов, которые вспыхивали от одного лишь прикосновения руки. Они горели некоторое время, а потом самостоятельно выключались, постепенно теряя накал. Так — по мерцающему во тьме пунктирному свету — наверное, можно было проследить путь глубоководной фосфоресцирующей рыбы в океане.

Никита, толком не проснувшись, побрел (поплыл) по светящемуся следу рыбы-Меры, как неудалый (он уже это чувствовал) рыбак. Он доплыл до ступенчатой тронной ванной. Меры там не было. Только истаивающие пузырьки в джакузи, да брошенное на пол полотенце свидетельствовали, что она здесь была.

Потом она отправилась на кухню. Может быть, ей захотелось чего-нибудь выпить или съесть. Но когда, едва поспевая за гаснущими светильниками, Никита пришел туда, Меры там не было.

Он решил, что они разминулись, и она пошла к водяному матрасу по другому — через холл — коридору.

Никита двинулся в обратный путь в кромешной тьме.

Однако последний, на его глазах погасший светильник, указал ему истинное местоположение Меры.

Она была у Саввы.

И с Саввой.

Доносящиеся из-за приоткрытой двери сладкие ее стоны не оставляли сомнения в том, чем они занимаются.

Всегда так, тупо подумал Никита, я не знаю почему, но почему-то всегда получается именно так. «Старик и море», — вспомнил он название знаменитой книги. — В моем случае, — горько усмехнулся, — «Старик и Мера», причем старик… я.

Он толкнул дверь.

Савва полулежал, откинувшись на высокую подушку. Мера ритмично вздымалась над ним, как если бы Савва был норовистым конем, а она всадницей.

Савва никак не отреагировал на не столько гневное, сколько скорбное явление брата. Никите захотелось убить Савву, но при том, что ему хотелось убить Савву, он отчетливо осознавал, что единственная нить, связывающая его с миром — это… Савва. Несмотря на то, что сам Савва все решительнее отрывался от реальной жизни, уходил, как самолет в стратосферу в мир идей, откуда не было возврата.

Исчезни вдруг Савва — мир превратится для Никиты в пустыню. Чем менее понятно вел себя брат, тем сильнее любил его Никита.

Он понял, что Савва ни в чем перед ним не виноват. Мера сама пришла к Савве, сама взнуздала его коня, сама поскакала на этом коне. Вряд ли Савва караулил ее под дверью ванной.

Никите вдруг показалось, что это он сам полулежит на кровати, а Мера сидит на нем верхом. Ему стало жаль брата, проведшего весь день на работе и угодившего ночью, как кур в ощип.

Воистину, Мера не знала… меры.

Она как раз обернулась в этот момент.