– Для начала я должен доиграть партию-шестиходовку и вернуть шахматы! А потом уже можно и в академики…

Мы мчались, вдвоем на четырехстах лошадях, триста километров в час всю ночь. Спали и ели на ходу, по очереди сменяя друг друга. Сама дорога и бешеная скорость вызывали страх погони.

С каждым километром, который накручивал счетчик, фобии нарастали. Так кошка гоняется за своим хвостом, видя в том хитрого и опасного соперника. Пусть попробует догнать и схватить, если сможет!

На вокзал в Москву приехали засветло. Кэт, растрепанную, в расстроенных чувствах, перехватили у вестибюля Ленинградского вокзала.

– Зря стараетесь! Шахмат у меня все равно уже нет! – злорадствовала она, как только Муха приставил к ее подтянутому гибкому животику жало заточки.

– Так ты из-за шахмат все это затеяла? – спросил я, когда мы сели в машину. Во мне до последнего теплилась надежда, что мы расстались из-за моей лжи. Большинство отношений распадается из-за лжи, возникшей в самом начале. А позже не знаешь, как с ней справиться. Сначала пускается пыль в глаза, преувеличивается собственная крутизна. А потом уже ты не можешь соответствовать созданному образу и начинаешь прятаться.

– Не из-за шахмат, а из-за алмазов, местоположение которых открывала шахматная карта и шахматная загадка.

– Ты всерьез поверила в сказку про клад?

– Эти шахматы принадлежали Буль-Буль Вали. Он нашел кимберлитовую трубку в Чинчигарских горах! А это несметные сокровища!

– И из-за каких-то бездушных камушков ты разрушила наши отношения! – рассвирепел я.

– Я же тебе объясняла, – пыталась защищаться Кэт, – все отношения – это всего лишь животные проявления инстинкта!

– Пусть животные. Но ты хуже животных, ты бездушная тварь! Безделушка, бля!

Моему разочарованию не было предела. И чем больше я думал, тем больше ужасался, пока, в конце концов, не почувствовал полное равнодушие. Словно кто-то отрезал от меня кусок души, и я, как таракан, оказался без нервных окончаний. Может, это была реакция на чрезмерную душевную боль, но я превратился в самый твердый камень – в алмаз, к которому так стремилась Кэт. Когда алмаз пытаешься задеть и поцарапать, он сам царапает другие камни.

Муха сел за руль. А мы с Кэт расположились на заднем сиденье. Время от времени я смотрел на ее изящные кошачьи повадки, на плавные движения, на нежные скулы и раскосые глаза.

Чтобы не лицезреть противного лица Кэт, через пару суток мы решили спрятать эту суку в багажник. Связали ей руки и ноги скотчем. Заклеили рот пластырем. На голову надели пакет «Cats».

Получилась матрешка из кошек. Первая стальная, затем целлофановая, затем раскосое лицо Кэт, а под ним ее пластмассовая душа.

– Вот так, – сказал Муха, захлопывая крышку багажника, – я видел в общаге, когда хотели убить кошку, ее, прежде чем скинуть с крыши, помещали в пакет. Так она теряет ориентацию, не может извернуться и встать на мягкие подушечки.

Дальше мчались по трассе с ускорением, равным ускорению кошки, падающей с крыши девятиэтажного дома.

Только однажды на какой-то серебристой извивающейся реке мы остановились. Ополоснуть лица, вылить на головы холодной воды, вдохнуть прозрачного утреннего воздуха, – словно река была тем Рубиконом, через который надо перейти. И еще несколько раз на заправках, где мы нюхали сизые испарения бензина, покупали несвежие чебуреки, должно быть, из кошатины и ядреную бензиновую кока-колу.

К концу третьего дня мы достигли границы Кашевара. Чинчигарские горы, разрезанные морщинами ущельев и венами ручьев, с изредка встречающимися зелеными реликтовыми рощами, выглядели по-отцовски величественно. Горная речушка, брызжа слюной, облизывала отвесные, обглоданные временем, склоны. Над извивающейся серпантином дорогой возвышались красноглиняные безлесо-беззубые, словно десны, гряды отрогов. Чернотой раскрытого рта зияла пропасть.

На мосту, отделяющем Кашевар от прочего мира, мы застряли надолго. Грузовые фуры выстроились в длинную очередь к таможенному терминалу.

– За что мне эта красота? – воспользовавшись возникшей паузой, я уселся над обрывом горной речки, любуясь лысым известняковым плато и зелеными альпийскими лугами, снежными долинами и сверкающим в реликтовых рощах солнцем. Внизу, в бурлящем потоке, словно солнечные зайчики, мелькнули на лодках туристы в ярко-рыжих спасжилетах.

– Знаешь, – сказал я подсевшему Мухе, – когда я угодил в квартиру к Грегору Стюарту, у меня было такое чувство, будто Бог создал для меня новый мир. Потом, стоя перед зеркалом, я думал: вот Бог создал нового человека. Когда передо мной лежала чужая девушка, мне было так больно в груди, будто одно ребро у меня вырвали и из него слепили это чудо. А сейчас в багажнике лежит моя бывшая полуживая девушка, и мне абсолютно все равно. С самого начала меня не покидало чувство, что все это не мое, не мне принадлежит. Я много раз вспоминал старуху и боялся остаться, как она, у пустой коробки. А вот теперь я сам – у пустой коробки. И мне все равно. Единственное, что меня мучает, почему Бог меня так любит, что не убил сразу за все мои прегрешения?

– Все здесь как раз понятно! Видишь седовласые вершины? Они похожи на твоих предков, которые сейчас по ту сторону жизни вносят за тебя залог. Откупают и отмаливают твои грехи. Иначе бы нас давно не было, – заявил Муха, вставая; иногда и ему удавалось выдать глубокую мысль.

– Постой, – догнал я направляющегося к машине приятеля, – значит, нам поскорее надо влиться в родовое ярмо, трудиться не покладая рук и помогать нашим предкам словами и делами вымаливать у Всевышнего прощение.

– А я о чем? – сел за руль Муха. – Нам надо поспешать! А то вернемся к шапочному разбору завалов.

Как только пересекли границу и поменяли симку на мобиле Мухетдина, на телефон пришло сразу несколько СМС. «Если ты настоящий кашеварец, то больше никогда не плати взяток и не унижайся перед чиновниками!» «Если ты сын революции, не доноси на своего соседа!» «Будь достойным кашеварцем – не загрязняй город, не плюй на улицах».

Началось! На таможне Кашевара мы планировали заплатить взятку и – вперед! – обойтись без досмотра. Но действовать по налаженной схеме не получилось – возникли неожиданные сложности. Разглядывая документы и читая в паспорте имя «Грегор Стюарт», таможенники как-то ошарашенно переглядывались.

Я делал вид, что плохо понимаю по-кашеварски, и Муха старался говорить сам.

Нет, с нами обращались вежливо, даже провели в ВИП-комнату и предложили, на европейский манер, жженый кофе. В кои-то веки чинуши так обходятся с простыми смертными? Неужели революция их так пробрала? Затянувшееся ожидание напрягало.

– Что-нибудь не так? – спросил Муха.