Аделина покраснела и подняла веер, чтобы загородиться от зрелища. Какое непристойное поведение! Что подумают люди? Аделина уже видела, как сплетница Каролина Эспли марает бумагу, едва вернувшись домой.

Аделина знала, что ее долг — воспрепятствовать подобному распутному поведению, и все же… Она снова опустила веер, поглядывая поверх него. Как ни старалась, она не могла отвернуться. Какая спелость! Свежесть образа была магнетической. Пусть Элиза творит за ее спиной, что хочет, пусть ее собственный муж совершенно не заботится о пристойности… Словно весь мир замедлил ход, и Аделина оказалась одна посередине него, сознавая лишь биение сердца. По коже побежали мурашки, ноги подогнулись, дыхание стало неглубоким. Мысль явилась прежде, чем она успела ее остановить: каково это, быть столь горячо любимой?

Запах ртути наполнил ноздри, и Лайнус глубоко вдохнул. Он задержал воздух, прежде чем наконец выдохнуть, и почувствовал, как расширяется сознание, как горят барабанные перепонки. В уединении темной комнаты Лайнус становился шести футов ростом, с совершенно прямыми и одинаково сильными ногами. Серебряными щипчиками он пошевелил фотографическую бумагу, пристально глядя, как изображение начинает материализоваться.

Элиза ни разу не согласилась позировать. Вначале он настаивал, молил, но со временем разгадал природу ее игры. Она наслаждалась погоней, и Лайнусу следовало пересмотреть свою тактику.

И он пересмотрел — послал Мэнселла в Лондон за «Кодак-Истман Брауни»,[41]уродливой маленькой коробочкой, отрадой неумелых любителей, качество снимков которой ни шло ни в какое сравнение с его камерой-обскурой. Зато она была легкой и портативной, а это главное. Лайнус знал, что, пока Элиза продолжает его дразнить, у него нет другого способа поймать девушку.

Переезд в коттедж был смелым ходом, за который Лайнус отдавал ей должное. Он подарил ей сад, и она полюбила его, как любила ее мать — ничто не радовало его baigneur больше огороженного сада, — но Лайнус не предвидел подобного бегства. Элиза неделями не показывалась в усадьбе. День за днем Лайнус ждал у ворот лабиринта, но она продолжала терзать его своим отсутствием.

Все еще больше осложнилось, когда Лайнус обнаружил, что у него есть соперник. Три месяца назад, стоя на своем посту, он застал крайне неприятное зрелище. Он ждал Элизу, но увидел, что вместо нее из ворот лабиринта выходит зять-художник. Лайнус был поражен. Да как Уокер смеет дерзко ступать туда, куда сам Лайнус не отваживается зайти? Лайнус кипел от вопросов: он видел ее? говорил с ней? смотрел ей в глаза? Мысль о том, что художник рыщет вокруг его сокровища, была невыносима.

В конце концов, Лайнус победит. Его терпение будет вознаграждено.

Он вздохнул и наклонился, чтобы лучше разглядеть в тусклом красном свете возникающий образ. Темные края — изгороди лабиринта, а посередине светлое пятно, где она попала в кадр. Элиза сразу же заметила его, и шее Лайнуса стало жарко от удовольствия. Ее широкие глаза, полуоткрытые губы, как у зверька, пойманного врасплох.

Лайнус покосился на бачок с проявителем. Вот она. Белое платье, узкая талия — о, как он желал обхватить ее пальцами, ощутить, как невесомые вздохи испуганно дрожат в груди! А ее белая шея с жилкой пульса, совсем как у ее матери когда-то! Лайнус на мгновение закрыл глаза и представил алую полосу на горле своей baigneur. Она тоже пыталась покинуть его.

Лайнус был в темной комнате, когда она пришла в последний раз, резал картонную подложку для новой серии: кузнечики западных графств. Он был в восторге от фотографий и даже думал, не попросить ли у отца позволения устроить небольшую выставку. Лайнус не терпел, когда его прерывали. Но Джорджиана была исключением из большинства правил.

Какой неземной, какой совершенной она выглядела в раме дверного проема, когда свет лампы оживил ее черты. Она поднесла палец к губам, повелевая хранить молчание, и закрыла за собой дверь. Он смотрел, как она медленно идет к нему, легкая улыбка играла на ее губах. Таинственность сестры была одной из излюбленных им черт, наедине со своей baigneur он ощущал соблазнительный привкус сговора, не свойственный его жизни. Ведь у Лайнуса редко находилось время для других. А у других редко находилось время для него.

— Ты ведь поможешь мне, Лайнус? — спросила сестра, широко распахнув ясные глаза.

Она начала рассказывать о мужчине, которого встретила, о моряке. Они полюбили друг друга и будут вместе, мама и папа ничего не должны знать, он ведь поможет ей? Ее глаза умоляли, не сознавая боли Лайнуса. Время словно растянулось, ее слова кружились у него в голове, разбухали и сдувались, то громче, то тише, целая жизнь из одиночества собралась в одном миге.

Не размышляя, он поднял руку, которая все еще сжимала перочинный нож, и быстро провел им по молочной коже сестры, передавая свою боль…

Лайнус щипчиками поднес отпечаток к свету, сощурился и моргнул. Черт побери! Вместо лица Элизы было белое пятно с серыми крапинками. Она пошевелилась в тот самый миг, когда он нажал на спуск. Он оказался недостаточно быстр, и Элиза ускользнула от него. Лайнус сжал кулак, вспоминая, как всегда в минуты досады, маленькую девочку, которая сидела рядом с ним на полу библиотеки и протягивала ему куклу, а вместе с ней — себя. До того, как она его разочаровала…

Не важно. Просто неудача, вот и все, временный поворот в игре, в которую они с Элизой играют, в которую он играл с ее матерью. Лайнус проиграл в тот раз: после случая с перочинным ножом его Джорджиана исчезла и больше не вернулась. Но на этот раз он будет более осторожен.

Что бы ни потребовалось, как бы долго ни пришлось ждать, Лайнус восторжествует.

Роза обрывала лепестки с ромашки до тех пор, пока ни одного не осталось: мальчик, девочка, мальчик, девочка, мальчик, девочка. Она улыбнулась и обхватила пальцами золотистую сердцевину цветка. Маленькая дочка для них с Натаниэлем, а потом, быть может, сын, а потом еще дочка и еще сын.

Сколько Роза себя помнила, она всегда мечтала о семье. Не такой, как холодное и одинокое соглашение, которое она знала малышкой, до приезда Элизы в Чёренгорб. В ее семье будут близость и любовь между родителями и много детей, братьев и сестер, которые всегда будут заботиться друг о друге.

Несмотря на подобное желание, из некоторых разговоров взрослых женщин Роза заключила, что, хотя дети — благословение Божье, акт, приводящий к их появлению — испытание. И потому в ночь свадьбы ожидала самого худшего. Когда Натаниэль расстегнул ее платье и распустил шнуровку, которую мама специально заказала, Роза затаила дыхание и внимательно посмотрела на него. Она очень переживала. Страх неизвестности наложился на беспокойство из-за отметин, и она сидела, затаив дыхание, ожидая что он заговорит, и боясь того же. Он отбросил ее платье и молча отодвинулся, не смотря ей в глаза. Медленно и пристально муж разглядывал ее, точно предмет искусства, который давно мечтал увидеть. Его темные глаза замерли, а губы чуть разошлись. Он поднял руку, и Роза задрожала от предвкушения, он легонько провел пальцем по самой большой отметине. От его прикосновения у Розы побежали мурашки по животу и внутренней поверхности бедер.