встрял Копелев: «Ну конечно, “Kremlhexe”, — как же еще тебя назвать? “Кремлевская ведьма”. Ведьма ты и есть».

Все присутствующие весело рассмеялись. Но на том дело не кончилось.

Хагельштанге, несколько удивленный и задетый популярностью Бёлля в СССР и обиженный тем, что остался в тени, написал толстую книгу под названием97 «Кукла в кукле» — иными словами, «Матрешка». В книге он рассказал, между прочим, и о том, что познакомился с «кремлевской ведьмой», которая оказалась вполне безобидной дамой.

Запал в душу разговор о «кремлевской ведьме» и Борису Слуцкому. На приемной комиссии, где меня принимали в Союз писателей, Слуцкий это обнародовал: дескать, Черная не только переводчица, но и с самим Геббельсом была в полемике. Принимали меня в Союз в начале 60-х, когда военные годы были для писателей как для нынешних людей «лихие 90-е»… И Геббельс казался им отнюдь не абстрактной фигурой. Даже зрительно они его себе представляли по… карикатурам Бориса Ефимова.

Так что званием «кремлевская ведьма» я могла тогда гордиться.

Глава VI. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

К 70 годам мой муж как-то сразу постарел, превратился в маленького старичка — он и был совсем небольшого роста, а к старости и вовсе усох. Его блестящие глаза потускнели, черные как смоль волосы поредели и побелели. Быстрые движения замедлились. Иногда ночью в спальне, когда я смотрела на соседнюю кровать, мне казалось в темноте, что там лежит одно только скомканное одеяло, а его нет. Так тихо он дышал. Только в присутствии гостей, особенно коллег-немцев из ФРГ, говоря о политике, он оживлялся, и сквозь усталые черты я видела его таким, каким он был когда-то: ярким, талантливым, темпераментным, без конца развивающим свои оригинальные идеи.

В отличие от мужа я расплылась: из тонюсенькой девчонки превратилась в грузную мамашу; в дореволюционных романах таких мамаш называли «сырыми». Когда я была хорошо одета, причесана, в меру намазана, во мне еще проступали черты «былой красоты», хотя особой красоты никогда не было. Но что-то величественное а 1а Екатерина II, наверное, появлялось. Стоит, однако, дать себе хотя бы маленькую поблажку, и вот уж по квартире бродит ворчливая, всегда чем-то озабоченная тетка.

Люди, которые знали нас только в 80-х, а таких было большинство, — школьных и институтских друзей к тому времени почти не осталось, — эти люди просто не могли представить себе, какие страсти бушевали в наших душах. Для них сама мысль об этом смешна. Видя нас всегда вместе — в последние десять лет жизни муж боялся выходить без меня, — они думали: вот образцовая благополучная пара, современные Филемон и Бавкида. А между тем это далеко не так, ни благополучными, ни образцовыми мы, увы, никогда не были.

Теперь начало нашей совместной жизни хранится только в моей памяти… наша любовь в годы войны в холодной и голодной Москве, бесконечные объяснения, ссоры, ревность, полная бездомность, мои слезы, мои и мужа разводы…

Только я помню двухэтажную комнату с кое-как сляпанными антресолями в ужасной коммуналке, куда Д.Е. переехал из трехкомнатной отдельной квартиры первой жены (господи, большего богатства, чем трехкомнатная квартира в номенклатурном доме на Сивцевом Вражке, вообще не существовало в ту пору!).

Только я помню крохотный комочек в жутко уродливом байковом одеяле в коляске — Алика, ненаглядного Алика, и тысячу терзаний и страхов за него — все это уже никому не интересно… Даже Алику. У него уже сорок лет своя семья, заботы, страхи за собственного сына!

Первые несколько лет были, безусловно, самыми трудными, а может быть, и самыми счастливыми для нас двоих.

И дело не только в нашей любви. Как-никак, война на исходе. Победа не за горами. И нам казалось, что наконец-то для нас настанут светлые времена. Правда, мой умный муж предупреждал, что в будущем все отнюдь не так лучезарно.

Но кто мог знать, что за восемь лет, которые еще останутся у Сталина, он превратит жизнь людей в ад. Ленинградское дело, гонения на интеллигенцию — постановление об Ахматовой и Зощенко. Новая волна репрессий, арестов людей, которые по вине бездарных командиров и самого Сталина оказались в окружении. Еще большее закрепощение крестьян в нищих колхозах — ведь миллионы из них были некоторое время на территориях, оккупированных нацистским вермахтом…

Наконец, государственный антисемитизм, повсеместные увольнения евреев, «дело врачей»…

Но кто это мог предвидеть тогда, в первые два-три года нашей совместной жизни?

Впрочем, вернемся к истокам.

Все началось с тривиального служебного романа. Муж был начальником, я — подчиненной. Я сочиняла статьи, он их визировал. Он был женат, я была замужем. Я приехала с фронта, он имел бронь и жил в Москве с молодой женой, вернувшейся из эвакуации в Куйбышеве с грудным ребенком.

В тот 1942 военный год, прибыв в Москву из 7-го отдела Северо-Западного фронта, я чувствовала себя не то чтобы старой, но совершенно бесполой. Сочла, что у меня все давно позади… Мол, я уже начудила достаточно. Свой лимит исчерпала. Пусть другие любят, ревнуют, плачут, радуются. Я свободна и счастлива своей свободой.

Такое мое умонастроение продолжалось довольно долго.

Вся наша редакция давно сообразила, что Меламид, или Тэк, — этой гимназической кличкой его звали не только друзья, но и многие тассовцы, ведь ему было лет 25–26, — неравнодушен ко мне. Одна я этого не замечала, «не видела в упор» (сленг того времени).

Но вот неизбежное свершилось. Начался наш роман, и я внезапно осознала: все, что было раньше, — чепуха, дань молодости. Я полюбила в первый раз в жизни по-настоящему. И притом полюбила чужого мужа. Да еще мужа бывшей сокурсницы по ИФЛИ и хорошей знакомой.

Сказать, что я пассивно принимала его любовь, его ухаживания, — чистая неправда. Я хотела, чтобы он ушел от жены, принадлежал мне, и только мне. Не слышала никаких резонов. Не желала понять, почему он медлит, почему не в силах сразу разрубить все узлы. Не останавливало меня даже то, что на кону была не только его жена, но и их дочь, малышка Ася, которая, как оказалось, с младенчества больна тяжелой, неизлечимой болезнью — костным туберкулезом.

Единственное, что я сделала, чтобы не быть в ложном положении, — сразу же дала понять Ганне, что у нас с ее мужем любовь. Я знала, что она шарит по мужниным карманам, и сунула в верхний кармашек его пиджака свою фотокарточку.

Роман с Д.Е., то есть с начальником, был для меня мучителен. Мне все время казалось, что я — страдающая сторона. Еще бы! Я либо