Вианна, подумала она. Только имя. Молитва, раскаяние, прощание.

С каждого фонарного столба на городской площади свисало тело.

Вианна остановилась, не веря глазам. На другой стороне площади под одним из тел стояла пожилая женщина. Веревки громко скрипели на ветру, заглушая остальные звуки. Вианна осторожно шла через площадь, стараясь держаться подальше от столбов – и висящих на них синелицых, распухших тел.

Десять трупов – французов, само собой. Скорее всего из маки – партизан. Коричневые штаны и черные береты, повязки с триколором на рукавах.

Вианна подошла к старушке, обняла ее за плечи:

– Мадам, пойдемте, не нужно…

– Мой сын, – прокаркала старуха. – Нельзя его оставлять…

– Пойдемте, – сказала Вианна настойчивей. Она увела женщину с площади. На Ла Гранд та вырвалась и ушла, бормоча себе под нос.

По пути к мясной лавке Вианна миновала еще три мертвых тела. Карриво, казалось, затаил дыхание. Союзники непрерывно бомбили окрестности уже несколько месяцев. Некоторые здания были разрушены в щебень. Со стен остальных что-то постоянно падало, обваливались карнизы и куски крыш.

В воздухе пахло смертью, город погрузился в тишину. Опасность подстерегала за каждым углом.

В лавке Вианна слушала тихий разговор двух стоящих в очереди женщин.

– Ответные меры…

– В Тюле еще хуже…

– Слышала про Орадур-сюр-Глян?

Несмотря на все творящееся кругом, на все аресты, депортации и казни, Вианна не могла поверить последним слухам. Вчера утром нацисты ворвались в деревушку Орадур-сюр-Глян – недалеко от Карриво – и согнали всех в церковь, якобы для проверки документов.

– Всех в городке, – шептала собеседница. – Мужчин, женщин, детей. Наци перестреляли всех, а потом заперли двери и сожгли церковь. – В глазах у нее стояли слезы. – Чистая правда.

– Да не может быть, – вмешалась Вианна.

– Моя Диди видела, как беременную женщину застрелили, прямо в живот.

– Видела? – с ужасом спросила Вианна.

Женщина кивнула:

– Диди пряталась за крольчатником несколько часов и видела, как горит деревня. Она говорит, никогда не забудет крики. Там еще оставались живые, когда они подожгли церковь.

Вроде бы расправу учинили в отместку за штурмбанфюрера, захваченного маки.

А вдруг и с ними случится то же самое? В следующий раз, когда немцы в очередной раз потерпят поражение? Неужели жителей Карриво тоже загонят в ратушу и сожгут?

Вианна взяла жестянку масла, положенную по рациону на эту неделю, и вышла из лавки, прикрыв капюшоном лицо.

Кто-то схватил ее за руку и потащил. Она споткнулась, потеряла равновесие и чуть не упала.

Человек втянул ее в темный переулок и повернулся.

– Папа! – От удивления ей больше ничего в голову не пришло.

Она сразу увидела, во что превратила отца война. Лицо избороздили морщины, под глазами мешки. Седой и бледный, он жутко исхудал, щеки покрылись старческими пятнами. Так же страшно он выглядел, вернувшись с Великой войны.

– Есть где поговорить спокойно? – спросил он. – Я бы с твоим немцем не хотел встречаться.

– Он не мой. Но да, есть. Соседний дом пустует. К востоку от нашего. Слишком маленький для немцев. Можем встретиться там.

– Через двадцать минут, – сказал он.

Вианна накинула капюшон на покрытые платком волосы и побрела по размытой дороге к дому. Зачем отец здесь? Она знала – вернее, предполагала, – что Изабель живет с ним в Париже. Насколько она поняла, у каждого из них своя жизнь. От Изабель ничего не слышно с той страшной ночи в сарае, хотя Анри и сообщил, что она в порядке.

Мимо аэродрома она прошла, не задерживаясь, не обращая внимания на дымящиеся остовы самолетов, уничтоженных бомбежкой.

У ворот дома Рашель помедлила и огляделась. Кажется, за ней никто не следит. Вианна проскользнула во двор и поспешила к заброшенному домику. Входную дверь давно выбили, и она болталась на одной петле, приоткрытая и покосившаяся.

В доме было темно и пыльно. Почти всю мебель вынесли либо немцы, либо мародеры, от картин на стенах остались темные пятна. Только в гостиной сиротливо стоял старый и грязный двухместный диванчик со сломанной ножкой. Вианна села, нервно постукивая носком по скрипучему полу.

Она грызла большой палец, не в силах успокоиться, и ждала. Наконец послышались шаги. Вианна осторожно выглянула в окно.

Отец. Хотя этот сгорбленный старик мало походил на ее отца.

Она позвала его. Отец провел рукой по редеющим волосам. Его короткая седая шевелюра взъерошена, будто от удара током.

Отец медленно, прихрамывая, вошел в дом. Вся жизнь промелькнула у нее перед глазами. Мама говорила: «Прости его, Вианна. Он на себя не похож и сам себя простить не может… придется это делать нам».

– Вианна, – мягко начал он, растягивая ее имя – словно не хотел его отпускать.

И снова воспоминание. О том времени, давно забытом, когда он еще был самим собой. В последние годы она старалась о нем не думать, прятала эти воспоминания даже от самой себя. Теперь они рвались наружу, и ей было немного страшно. Он так часто делал ей больно.

– Папа.

Он проковылял к дивану, подушки устало просели под его весом.

– Я был ужасным отцом.

Это прозвучало так неожиданно – и так верно, – что Вианна не нашлась что ответить.

Он вздохнул:

– Исправлять уже поздно.

Она подсела к нему.

– Никогда не поздно попробовать, – осторожно начала она. А правда ли это? Сможет ли она его простить?

Да. Ответ пришел так же неожиданно, как и он сам.

– Столько нужно сказать, а времени совсем нет.

– Останься. Я о тебе позабочусь…

– Изабель арестовали за пособничество врагу. Она в тюрьме в Жиро.

Вианна замерла, накрытая страшным ощущением вины. Что она сказала сестре в их последнюю встречу? Не смей возвращаться.

– Что мы можем сделать?

– Мы? Хороший вопрос, но неверный. Ты ничего не должна делать. Оставайся в Карриво, не попадай в неприятности. Береги мою внучку. Жди мужа.

Вианна едва сдержалась, чтобы не рассказать ему обо всем. Я не та, что прежде, папа. Я спасаю и прячу еврейских детей. Она так хотела, чтобы он посмотрел на нее с уважением, хотела, чтобы он ею гордился.

Скажи ему.

Нельзя. Он такой старый – старый, сломленный и какой-то потерянный. Тень прежнего человека. Не надо ему знать, что Вианна тоже рискует жизнью, не надо беспокоиться еще и о ней. Пусть думает, что она в безопасности, насколько это вообще возможно. Пускай считает ее трусихой.