— Да, она мне сказала. Но, мистер Берк, я все же прошу вас не совершать опрометчивых действий.

— Герр Цолль, я понимаю всю ответственность, которую беру на себя этим поступком. — Филипп глубоко решительно вздохнул. — Конец связи.

Обернулся к Амелии.

— Ну, а ты что скажешь?

— Пойдем уже, а? — в хмуром голосе послышались жалобные нотки. — Сил больше нет…

Возможно, ока боялась, что если его снова начнут отговаривать, то в конце концов убедят, поэтому хотела побыстрее убраться из дома. Молча, без возражений, дала себя одеть, даже, как могла, помогала. Чувствовалось, что каждое движение отдается ей болью, но она упорно старалась не стонать, хотя дыхание то и дело сбивалось, и губы сжимались в «ниточку».

Нормальных теплых штанов у нее не нашлось — все какие-то несерьезные, поэтому пришлось замотать ее дополнительно от подмышек до ботинок в одеяло и закрепить его несколькими булавками.

— Ну на черта это?! — впервые попыталась выступить Амелия. — Мне и так жарко, а тут еще…

— Тебе ближайшие два часа лежать чуть ли не прямо на снегу придется, — пресек возражения Филипп. — Застудишь себе все, — на миг замялся, — по женской части, потом рожать трудно будет.

Присел, застегивая последнюю булавку в районе колен, и взглянул снизу вверх — она молчала, только смотрела хмуро.

— Ну вот, теперь посиди, — помог ей снова сесть на диван, — мне тоже нужно собраться. Скажи-ка, — он заколебался, нащупывая в кармане визитницу, — тебе марихуана помогла хоть немного?

— Не знаю… Неподвижно сижу, так вроде чуть-чуть полегче, а шевельнусь — внутри как огнем жжет.

— Ладно, — вздохнул он, — вот тебе еще сигарета.

Подумал, что хуже ей не будет — по крайней мере, не от этой сигареты.

Напоследок он все же решил связаться с центром. Нажал на кнопку и внезапно поймал взгляд Амелии — напряженный, словно она хотела что-то спросить и не решалась.

— Центр, это Робинзон-четыре.

— Слушаю вас, — откликнулся Цолль.

— Я выхожу Вы не забыли мою просьбу насчет «Скорой помощи»?

— Значит, вы все-таки решили идти.

— Да.

— Ну что же… — Больше спасатель переубеждать его не пытался — заговорил по-деловому: — Если вы не выйдете на шоссе через три часа, начиная с этого момента, спасатели начнут подниматься по склону вам навстречу. Если застрянете где-нибудь в снегу, постарайтесь подать им сигнал, фонариком или — еще лучше — разожгите костер, среди ельника попадается много сухостоя. Спускаясь, держитесь середины склона, не отклоняясь ни вправо, ни влево — так им будет легче вас обнаружить.

— Спасибо. Я понял. — Филипп помедлил немного, но все же спросил: — Мистер Трент не звонил?

— Нет.

— Бла-бла-бла — свихнуться от тебя можно, — прокомментировала сбоку Амелия — похоже, очередная выкуренная сигарета уже сказалась. — И на хрена тебе папашка мой сдался? Я ж тебе говорю, плевать ему…

— Конец связи! — быстро сказал он и нажал кнопку — не хотелось, чтобы Цолль слышал это.

— …на меня с высокой горы!

— Не бурчи. Сейчас еще спички и фонарик возьму, и пойдем.

Напоследок он надел на нее куртку с капюшоном. Амелия послушно (лишь разок чертыхнувшись при неловком движении) просунула руки в рукава. Застегнул, окинул ее взглядом.

Бледная, всего за несколько часов осунувшаяся почти до неузнаваемости; тонкие сосульки волос прилипли ко вспотевшему лбу. И взгляд — лихорадочный, больной…

Три мили — по снегу, в темноте, без дороги…

Сейчас еще не поздно все отменить, сказать ей, что он передумал, что надо ждать, как велел Цолль!

Отменить, и этим, быть может, лишить ее последней надежды…

А если она умрет оттого, что он решился на эту авантюру?!

Еще несколько секунд, всего несколько секунд перед тем, как сдвинуться с места…

— Ну, сможешь дойти или мне тебя отнести? — улыбнулся Филипп; легонько провел пальцами по бледному лбу, убирая с него пропотевшие прядки.

— Хе! — вяло скривилась она. — Я семьдесят три кило вешу — даже такой бугай, как ты, меня особо не поднимет!

Он не стал напоминать, что поднимать ее ему уже приходилось не раз; обнял и повел, стараясь не стискивать зубы из-за тихой монотонной ругани, перемежаемой болезненными вздохами. Наверняка это не худшее, что им предстоит сегодня вытерпеть…

Укладываясь на пластиковый лист, Амелия чуть не упала; издала сдавленный звук, словно поперхнулась криком, но потом стиснула зубы и молча растянулась во весь рост.

Филипп привязал ее к «санкам» веревкой; присел, поправил капюшон, задержал руку у нее на щеке.

— Ну, как ты?

— Ничего, вроде как даже меньше больно, — усмехнулась невесело. — Перед смертью хоть на звезды посмотрю.

— Нет никаких звезд, снег идет! — (Что она каркает, черт бы ее побрал!)

— Ну, на елочки…

До склона они добрались быстро, Филипп счел это добрым предзнаменованием. Он старался двигаться как можно плавнее, без толчков; «санки» с негромким шелестом скользили позади, приминая мягкий снег — настолько легко, что веревка, перекинутая через грудь, почти не чувствовалась.

Проблемы начались на склоне, как раз из-за тех самых елочек, которые в недобрый час помянула Амелия. Над снегом они торчали всего на три-четыре фута, но росли настолько густо, что на лыжах идти было неудобно, куда больше подошли бы снегоступы. Еще хуже было другое — как он ни старался, везти «санки» плавно больше не получалось. Пластиковый лист цеплялся за ветки, дергался то вправо то влево, проскальзывал вперед на пару футов и вновь застревал, словно двигался по ухабистой дороге.

Филипп не сразу заметил, что к скрежету пластика, скользящего по веткам, примешивается еще какой-то звук; удивился — откуда здесь собака? — и лишь потом понял, что это еле слышно, тоненько и жалобно поскуливает Амелия.

Остановился, обернулся. Скулеж мгновенно затих.

— Эй, ты как там?

Показалось — или она всхлипнула в ответ?

Развернуться не дали лыжи, зацепившись за очередные елки. Он расстегнул крепления, вылез из них, сделал пару шагов — и понял, что почти не проваливается. Под пушистым, по щиколотку, ковриком свежевыпавшего снега скрывалась плотная корка, которая спокойно выдерживала его вес.

Подошел к Амелии, присел, достал фонарик. Когда свет ударил в глаза, она зажмурилась, но Филипп сразу увидел, что лицо все мокрое.

— Как ты?

— Двигайся! — сказала она с рыданием в голосе. — Шевелись… черт тебя подери!