Мизгирь поглядел на мурманина из-под мохнатых седых бровей, уже догадавшись, к чему клонит князь, о ком вопрошает. Олег столь же испытующе рассматривал волхва сверху вниз.

— Если ты спросишь меня, как бы я потравил ребёнка… — продолжил Мизгирь.

— Годовалого, волхв! Всего лишь годовалого!

Волхв умолк. Дышал тяжело, будто мгновенье назад сам волкобоя испробовал.

— Видел ли ты, как славянские жёнки успокаивают своих ребятишек? — наконец сказал он.

— Укачивают? — спросил Олег.

— Не только. Они крошат хлеб в молоко и отжатый мякиш заворачивают в тряпицу. Это и называется жамкой. Бывает, и двух лет детишки — а сосут с тем же удовольствием, что и груднички.

— Но молоко, Мизгирь?! Оно же сворачивает яд!

— Стало быть, волкобой нужно развести в воде. Слабенько так, чтобы действие было медленным, но верным. Безотказным, — пояснил волхв.

Олег побледнел ещё сильнее и спросил:

— А что в таком случае с матерью приключится?

— Это, княже, зависит от того, насколько молода и здорова.

— Во всём Новгороде не нашлось бы другой крепче её, — выпалил Олег. Осёкся, но всё-таки продолжил: — Моей сестре… и жене усопшего князя не вышло и тридцати пяти. Едвинда была сильна и духом, и телом — таких жён у нас за морем называют валькириями. Ради любви к Рюрику она оставила прежнее мужское ремесло. Моему племяннику только второй год пошёл. Он умер в тот же день, она — на седьмице.

— Прости, князь! Я уже и сам догадался, о ком спрашивал. Но это твоя тайна.

— Теперь, и покуда я не скажу, она и твоя, старик! Ты понял? — Олег поглядел на Мизгиря, но волхв не смутился, очей не отвёл, встретив этот суровый и властный взор.

— По тому, как долго мучилась твоя сестра, князь, думаю, что сама не была отравлена нарочно. Яд приняла она от дитяти, целовала в губы ли, вытирала рвоту или пот… Или как-то иначе. Думаю, смерть княгини Едвинды не была умышленной, не входила она в расчёты злодея. Посему разумею, желал убийца, чтобы и она, и Рюрик, да примут их боги в ирийском саду, остались бы без наследника. Тем самым наказать их жаждал! Ведь доселе у великого князя нарождались только девочки? Но твоим племянницам ничего не угрожало… Не так ли?

— Отчего же… — протянул Олег, помедлил и нехотя выдавил: — Были и мальчики. Старший сын Рюриков, Полат, от лехитки рождён, он в Белозере почитай тринадцатый год сидит. С тех самых пор, как почил Сивар. И ему много земли на всход солнца отошло из наследства дяди.

— А где та лехитка?! — удивился старик.

— Лютую смерть приняла. Вадим её порешил, — напомнил Олег и, читая непонимание на лице волхва, добавил: — Ещё в старом Рюриковом граде в оные времена. Ужели не знаешь?

— Откуда? Я из лесов северных недавно призван. Больше о звёздах ведаю да тропах звериных и травах разных, чем о делах мирских, — пояснил тот.

— Стирается память, как следы на песке у моря… — вымолвил князь, прикрывая веки.

Но всё равно ведал и видел, как сейчас… В длинном платье, шитом золотом, бледная, как сама смерть, она выбежала за ворота. За княгинею вырыснула взбешенная боем гривастая лошадь. Наездник и сам был в богатой одёже, дорогом доспехе. Кривая усмешка играла на губах… Вадима. Рюриков двоюродный брат не желал пощады никому — особенно родне.

Женщина бросилась от врага без оглядки, но предательское платье мешало беглянке. Когда она оказалась на земле, щедро сдобренной кровью, копыта неистовой кобылицы вбили трепещущее тело в рудый суглинок.

— Слава князю Вадиму! — завопило мужичьё.

Тело убиенной Рюриковой жены волокли за ноги обратно, к частоколу, окружавшему всё подворье. Но то ли от нетерпения, то ли от желания поглумиться эту затею бросили.

Тяжёлым топором в один мах снесли покойнице голову и пинали ногами до тех пор, пока не пригнали к самым брёвнам, на острых концах которых уж сидели, насаженные по самую макушку, младенчики и взирали на мать изумлёнными омертвелыми глазами. Рот осквернённой княгини приоткрылся в безмолвном крике…

И вспомнил Олег, как оцепеневший Рюрик не слышал зова, как мутным взглядом бродил по телам убиенных жён и ребятишек. И тогда лишь напасть оставила великого князя, как приметил в гуще сечи старшего — Полата.

— Хвала богам, хвала! Не отняли! Хоть этого сберегли, — резанули память Олегу давние слова.

— А Силкисив! А дочь родную ни во что не ставит? — горестно задумался мурманин тогда.

Он ведь, словно бы предчувствуя лихие времена, хотел устроить так, чтобы златовласая дочка князя гостила у Едвинды, с которой оставался сильный отряд земляков. Нет, в Алоди им ничто бы не угрожало в тот злой, кровавый год.

Да Силкисив оставалась в городе — на своё счастье успела в детинце схорониться, пока не подошли варяги, отец с родичами, и не истребили восставших.

— Ты что это, княже! Очнись! — заслышал он, прогоняя наваждение.

— Так, пригрезилось, — пояснил Олег.

Встряхнулся, подошёл к кади, хотел было ладони туда опустить, да отпрянул. Покосился на волхва.

— Да, и когда омывалась той же влагою — она тоже могла потравиться, — подтвердил Мизгирь.

Тогда Олег по самую шею опустил голову вниз, в свежую колодезную воду — на какой-то миг показалось, живительный холод проник в самый мозг. Вынырнул, расплескав влагу по доскам. Пятернёй откинул копну рыжих волос назад, огладил мокрую бороду.

— Тебе, княже, ранняя смерть не суждена, — успокоил волхв.

— Они тоже так думали… — проронил Олег.

Встряхнулся ещё раз, заключил решительно:

— Складно говоришь, Мизгирь, но не то. Не мог отравитель к дитячьей соске подобраться. Едвинда над сыном, как ястребица над птенцом, носилась, никого не допускала. Даже мне, родному брату, только издали ребёнка показала. — Поразмыслил и добавил: — А кабы Едвинда была отравлена прежде дитяти? Малой толикой зелья, чтобы умерла не сразу?

Волхв задумался, кивнул:

— Потравить княгиню, а через неё и до младенца дотянуться? И такое возможно. Но тут сильно расстараться нужно. Яд этот слишком горький. Коли с пищей или питьём принять, рот и губы огнём гореть будут, как если бы с человека содрать кожу. Это стало бы заметным сразу же после трапезы. А ещё ведаю, что не все яды в молоко материнское проникнут через кормящую. Этот? Пробовать надо. Точно не скажу.

— Сказал тоже — «пробовать»! — возмутился Олег, а потом спросил: — Успела бы женщина пожаловаться на то, как ей плохо?

— Если бы умела говорить, она бы дала знать. Это бессловесный ребёнок сказать не может.

— Нет… — вновь забормотал князь. — Не понимаю. Но в том, что потравили, сомнений больше нет. Волхв, сумеешь мне того же яду добыть?

— Изготовить сумею, — поправил собеседник. — Но месть сладка, если на холодную голову.