В доме и в совместной жизни с отцом она всегда все трудности брала на себя — ему давным-давно было внушено, что его единственное предназначение — творческий труд, и он совершенно не создан для примитивной возни вокруг обычных житейских проблем и быта. Он был постоянно окутан паутиной предупредительных нежных забот, которые начисто лишали его всякой бытовой, да и деловой активности. Со временем дошло до того, что любая житейская мелочь начала приводить его в полный ужас, но появлялась жена и все решалось само собой — всегда в ожидаемые сроки.

Отец и дом существовали в параллельных мирах — сам он ни разу не оплатил ни одного счета, никогда ничего не купил, не вызвал ни одного мастера, если что-то барахлило, он вообще не имел ни малейшего представления о ценах, не послал никому ни одного письма или открытки — за все это отвечала жена. Невозможно было даже представить себе какую-то жизненную ситуацию, в которой что-то могло дать осечку, если за дело бралась она, — эти сверхзащищенность и покой сделали моего мягкосердечного отца не просто бездеятельным, а капризным и эгоистичным. Он как должное принимал истовую любовь матери, ее добровольное поклонение и служение ему.

Любил ли он ее? Для меня это до сих пор остается загадкой, скорее всего, он позволял любить себя, и ему было этого достаточно. Думаю, что вначале он не успел разобраться в себе — желание дирижировать первоклассными оркестрами, возможность заниматься любимым делом и моментально видеть результаты своего труда реализованными в лучших театрах и залах были его главной, пламенной страстью. Быстрота же и легкость, с какими этот успех достигался — во многом благодаря матери, ведь он, приехавший из провинции, с самого начала это прекрасно понимал, — сделали свое дело. Восхищение ее интеллектом, благодарность ей и южный темперамент, помноженные на любовь и возможности моей матери, сделали их брак если не счастливым, то вполне успешным.

Мать, в тридцать шесть лет полюбив впервые, не разбуженная до той поры, не расходуя сердца, отдала его отцу полностью, без остатка, и эта любовь стала ее главным стержнем, ее опорой и ее безумием. Всю остальную жизнь, не считаясь ни с чем, она брала напролом, на абордаж, достигая своего мощью духа и рассудочностью…

Изменял ли он ей? Думаю, что раньше такие попытки наверняка бывали, но умение моей матери всегда и во всем быть адекватно-изобретательной, без примитивных скандалов и угроз, делало свое дело. Укреплению брака способствовали также и его постоянная зависимость от нее, которая была вполне продуманным маневром, и совместная занятость — весь их расписанный жизненный уклад регламентировал возможности его мужского самовыражения за пределами брака. До той самой истории, которая потрясла меня и навсегда изменила их жизнь.

История эта тщательно скрывалась ими от меня, но мне было девятнадцать лет и я была уже достаточно наблюдательной, поэтому скрыть, что в отношениях родителей что-то не так, от меня до конца не удалось.

Отцу было тогда около пятидесяти — тот самый опасный мужской возраст, когда «седина — в голову, бес — в ребро». Он был занят в какой-то акции в гуманитарном корпусе университета, и, как водится, половина студенток была влюблена в известного композитора и дирижера. Позже я узнала о его бурном романе с одной из них. Как и где у него проходил роман — до сих пор остается тайной. А тогда, по обрывкам фраз, звонкам, виду моего отца, по их поочередным и совместным уходам и отъездам, да и по общей, как бы спрятавшейся внутрь их жизни мне стало ясно — случилось что-то из ряда вон выходящее.

Я училась на третьем курсе; подсознательно стремясь к независимости, в пику матери, которая настаивала на филфаке, где она раньше работала и где у нее оставались хорошие связи, сдала документы и поступила на биофак МГУ. Мой бунтарский дух, к тому времени проявившийся окончательно, заглушил во мне тайную увлеченность словесностью, и я отвергла ее в любом виде — иностранных языков, филологии, литературоведения или журналистики. Мне хотелось доказать самой себе, но прежде всего матери, что можно чего-то добиться и без всяких связей и звонков. Этот дух и бросил меня на замечательный факультет, который в результате я так и не смогла полюбить. А поступать на биофак — по собственному желанию и по призванию — решила Ирина. Я же подала заявление и начала сдавать экзамены не просто за компанию с любимой подругой — это был мой решительный протест, бунт, ультимативная нота: я готова была поступать куда угодно, только бы не подчиняться материнскому диктату и давлению.

В чрезмерной жажде постижения биологических наук меня было трудно заподозрить. Я спорадически интересовалась то одним, то другим, звезд с неба не хватала, но, благодаря приличной памяти и конвульсивным отсидкам в читалке перед зачетами и экзаменами, училась хорошо, иногда даже получала повышенную стипендию. Отсутствие заметных триумфов в научных делах компенсировалось бешеной активностью в культурной жизни факультета, что по тем временам служило неплохой альтернативой светской жизни — я регулярно организовывала всевозможные культурные мероприятия, как это у нас называлось, включая вечера отдыха, нередко с приглашением интересных людей. На первом курсе мы с Ириной набрали труппу для вновь созданного английского театра, в которую вошли студенты и молодые преподаватели. На третьем году существования театра на фестивале искусств случилось невероятное — поставленная нами малоизвестная пьеса Диккенса «Фонарщик», которая провалилась и не пошла во времена автора, заняла первое место. Превращенная в веселый мюзикл, напичканный смесью популярных песенок советской и зарубежной эстрады, она стала гвоздем сезона. А наш театр стал лауреатом фестиваля с формулировкой — за новаторский подход и самобытность трактовки. И это притом, что за первенство боролись четыре английских театра с именем и опытом, включая и театр филфака с его оксфордскими установками. Успех превзошел мои ожидания — мы еще дважды повторяли спектакль с неизменным аншлагом. После этого мои сокурсники некоторое время острили, называя меня патронессой искусств, мэтрессой, переплюнувшей самого Диккенса…

Именно на репетиции спектакля в клубе МГУ на улице Герцена среди случайных зрителей оказалась знакомая девчонка с филфака, которая и просветила меня в отношении моего семейства.

— Ну, полный блеск, конкурентка, поздравляю — прононс вполне на уровне, свежие решения, находка на находке… Да, талантов в вашей творческой семейке — пруд пруди… Заодно уж прими поздравления и с будущим братцем…

— Каким еще братцем?

Такая осведомленность сразила меня наповал — неужели я действительно что-то прошляпила и не заметила?

— А тебе-то откуда известно?.. Кто-то пустил утку, а ты и уши развесила… Да в мамином возрасте это практически исключено…

— Окстись, душа моя, о чем ты, какая мама?! Маринка Козырева, из моей родной группы, наамурничала с твоим фатером… Ты что, ничего не знала?

— Нет…

— Вот эта номер… Да весь филфак гудит уже который месяц… Ну, ты даешь, старушка, все в курсе, кроме тебя…

И тут до меня дошло все — напряженность последних дней в доме, несчастные глаза отца, бессонное хождение по ночам их обоих — я не раз просыпалась от скрипа полов, мелькания теней и печальных родительских вздохов… Все объясняется одним — у отца будет ребенок от какой-то студентки…