Вслед за этим чернобородый воскликнул:

– Do ut facias![74] – И уступил место глубокому старику, который был настолько худ и изможден, что, казалось, держался на ногах только силою духа, но никак не плоти. Однако именно этот старик рисовал квадрат FERIO, «бить», который придает силу в сражении. Написав магические слова:

старик провозгласил неожиданно сильным голосом:

– Ferroet igni![75] – И возжег между тремя квадратами три свечи: красную, белую и черную. Это означало, понял Гроза, что собравшиеся здесь оккультисты будут использовать все свои силы, все знания в области как белой, так и черной магии, чтобы добиться цели – пролития крови врага.

А вот и враг, вернее, его изображение… В углу стояла на коленях, склонив голову, тряпичная кукла в половину человеческого роста, облаченная в грубо сшитый черный костюм. На лбу куклы черными буквами было написано: «Ленин», – а на груди зиял окрашенный чем-то красным – может быть, кровью?! – разрез.

Старик, который создавал квадрат FERIO, повел руками – и собравшиеся расступились. Гроза увидел, что в другом углу чердака стоит треножник, а на нем блюдо с чем-то окровавленным. Не сразу он понял, что это сердце какого-то животного. Однако он потом заметил под треножником отрубленную голову рогатого черного козла. Очевидно, и сердце принадлежало ему.

Так вот что было в тяжелом кофре, догадался Гроза!

Собравшиеся встали в круг и, простирая руки над свечами, заговорили слаженным, но негромким хором на латыни.

Гроза с трудом переводил: «Заклинаю вас, Кафриель или Кассиель, Машатан и Серакиель, ангелы сильные и могущественные, именем Адонаи, Адонаи, Адонаи, Эйе, Эйе, Эйе, Асим, Асим, Асим, Кадос, Кадоос, Кадос, Ина или Има, Ина или Има, Садаи, Иа, Сар, именами ангелов, служащих в седьмом легионе, в присутствии Бооеля – ангела великого и могущественного. Звездой Сатурна, его священной печатью и вышеперечисленными именами заклинаю тебя, Кафриель, председательствующий в этот день, приди ко мне на помощь и исполни мою волю!»

Собравшиеся призывали на помощь планету Сатурн и ангелов, служащих Сатурну, ибо нынче была суббота, находящаяся под его покровительством – так же, как смерть врага. Каждый из них, произнося эту клятву, был и сам готов умереть, ибо таковы законы Сатурна и служения ему: убийца может быть и сам убит, если на то будет воля рока.

Старик взял сердце козла и вложил его в разрез на груди тряпичной куклы.

Вдруг Грозе почудилось, что он слышит бой отдаленного колокола – такой глухой, пугающий, мрачный, словно бы он бил или в неизмеримых ночных высях, или в непроницаемых могильных безднах. Наступила полночь – время полной власти и неодолимой силы Сатурна.

Трапезников вышел вперед, воздел руки и высыпал на куклу остро пахнущий порошок.

– Погибни, отродье дьявола, губитель России! – воскликнул он. – Вечное тебе проклятие! Ad bestias[76]!

Гроза понял, что это тот самый порошок проклятия, для которого он собирал Glechyma hederocea, и им овладело мгновенное торжество: все же и он хоть как-то причастен к тому, что свершалось в эту минуту!

Старик подал Трапезникову небольшой стилет. Тот занес стилет над куклой, готовясь вонзить его в сердце. Все маги протянули к нему руки, провозглашая один за другим заветные слова заклинаний:

– Ad opus! Hic et nunc! In saecula saeculorum![77]

Старик торжественно закончил:

– Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen[78].

Это была молитва об усопших!

Гроза ощутил, как воздух на чердаке словно бы завибрировал от могучих губительных излучений…

И в это самое мгновение чей-то властный голос внезапно взрезал ему мозг, словно раскаленное острие:

– Ромашов!

Москва, 1937 год

Павел вспомнил слухи, которые ходили про его деда, нойда, колдуна, про его почти невероятную мощь и умение вынимать из живых животных сердце или печень, а также проникать в разум людей! Дед рассказывал, будто он видел просторный коридор, по которому мог пройти, и делать с человеком что хотел… Теперь Павел понимал, что это значит, потому что перед ним был уже не доктор Панкратов, а как бы некий коридор, в который можно проникнуть – и это значило проникнуть в самые тайные замыслы этого человека.

Ромашов рванулся вперед – и картины, картины, картины жизни доктора Панкратова окружили его. И как тогда с Галей, это напоминало письменный стол, заваленный ненужными бумагами, которые он стремительно расшвырял, отыскивая главное – то, что имело отношение к детям Грозы. И вот картина той ночи развернулась перед ним, как свиток, но Ромашов не просто наблюдал ее со стороны – он ощущал ее всем существом своим, он был участником… Вернее, он был всеми участниками этой сцены – всеми одновременно.

Он был Грозой – обессиленным, умирающим Грозой, которому оставались последние минуты жизни. Он был Лизой, которая пытается любой ценой спасти своих детей и посылает в пространство зов такой неодолимой силы, что на него нельзя было не отозваться.

Он чувствовал, как Лиза восторгалась той силой, которую наконец ощутила в себе, и вспомнил, что был уверен: она нарочно таит эту силу даже от себя, тем более – от других.

А в следующую минуту Ромашов увидел тех двоих – случайных, впервые увиденных Лизой, и то лишь мысленным зрением! – людей, которые вдруг замерли в полном недоумении перед неодолимой властью, которая свернула их с пути и лишила всех мыслей, всех целей, всех желаний, дав взамен одно: стремление исполнить ВОЛЮ. Их с Грозой ВОЛЮ.

Эти двое появились с разных сторон улицы немногим позднее того момента, когда посланные Павлом агенты нарушили его приказ, убили Лизу и Грозу и ушли как ни в чем не бывало.

Двигаясь со странной, почти автоматической целеустремленностью, молодой человек и девушка быстро приблизились к месту убийства.

Они словно бы ничего не видели вокруг себя и даже не замечали трупов. Они подошли к двум младенцам, завернутым в серые одеяльца и по-прежнему крепко спящим на траве.

Мужчина взял сверток, обвязанный голубой лентой, и почти бегом скрылся в темноте.