пляшут на горе,

Улицы-мальчишки устремляются за ними,

К пышным розам, что одни продрогнут на заре.

Скоро они встретятся, встанут на носочки,

Поцелуи спрячутся в густой тени ветвей,

Улицы с проспектами, дорожки и аллеи —

Все должны последовать примеру фонарей.

Но следы прервались! Топот, суматоха!

Молоко рассвета плещется вокруг.

Меркнут фонари, и синекрылое молчанье

Падает, как ласточка на росистый луг.

Моя первая любовь[530]

Из сиянья ты ткала

Все дороги мне,

Чуть жива, но так светла

И тепла, как воздух чистый

Над водою золотистой

С жемчугом на дне.

«Поцелуй!» – в слезах просила,

Мне б тебя в ответ

Сжать в объятьях что есть силы,

Но не смог уразуметь я:

Старше ты на полбесcмертья

Наших юных лет.

На прощанье целовала

Долго, а потом

Унесла свое сиянье,

Словно музыка истаяв…

И тогда узрел цвета я —

Каждый полутон…

Тысяча и один корабль[531]

Лет этак в шестнадцать

В прохладе ночной

Я встретил Елену[532]

Под яркой луной,

Я слушал Елену

В безумном бреду:

«Хочешь, в край беззаботный

Тебя уведу?…»

Сулил ее голос:

«Там с тобой заживем,

Ты не будешь нуждаться

Ни в чем – ни в чем.

Я возьму лоскутки,

Чтобы шить обновы,

И солнце возьму

Мэриленда родного,

И погоду твою,

Твой бешеный шквал,

И книжку смешную,

Что ты в детстве искал,

И Смысл, что слева,

И Рифму – справа,

И сахар, и воду,

Тебе по нраву».

Мол, там будет оркестр —

Бинго! Банго!

И станцуем мы с ней

И фокстрот, и танго,

И раздастся в толпе

Одобрительный шум:

Как прелестна она!

Да как нов мой костюм!

Но главное было

Ее обещание,

Что никогда

Не померкнет сияние.

«Осень, зима ли —

Все будет нетленно,

Практически все!» —

Обещала Елена…

Где Елена? Жива ли?

Замуж вышла, быть может?

Может, сын у нее…

Не печаль меня гложет —

Мне бы только спросить:

Ты открыла ему

Край, обещанный

Мне одному?

Лампа в окне[533]

Помнишь, еще до того, как в замкé повернулся ключ,

Жизнь крупным планом была, не письмом досужим,

И я ненавидел нырять нагишом среди круч,

А ты обожала кое-что и похуже.

А письменный стол в отеле? Помнишь ли ты,

Там было три ящика? И как на всю округу

Мы благородно спорили до хрипоты,

Стремясь уступить этот третий ящик друг другу.

Плутал наш «рено» среди альпийских лугов,

Тропой у реки, неведомой картам Савойи,

И мы обвиняли друг друга, не выбирая слов,

А после смеялись, что желчные мы с тобою.

И пусть все кончилось плохо: календаря листки

Вслед за июнем явили декабрь скорый,

Я почему-то, оцепенев от тоски,

Помню лишь эти наши с тобой ссоры.

Апрельское письмо[534]

Снова апрель. Роликовые коньки медленно льются по улице.

Твой голос далекий в трубке.

Когда-то я прыгнул бы, словно клоун сквозь обруч, но…

«Значит, область инфекции увеличилась?… Ох… А что я хотела после всего – бывали потрясения и хуже. Ладно, теперь я хотя бы знаю, и это уже что-то». (Черта с два, но именно так ты сказала рентгенологу.)

А после чуть слышный шепот в другом телефоне:

«Есть ли какие-то изменения?»

«Очень мало, почти никаких».

«Понимаю».

Роликовые коньки льются по улице,

Черные машины поблескивают сквозь листву,

Твой голос издалека:

«Мы с дочкой собрались за город. Муж уехал сегодня… Нет, он ничего не знает».

«Хорошо».

Я так много вытребовал у своих эмоций – сто двадцать рассказов. Цена высокая, киплинговская, потому что там была капля, но не крови, не слез, не семени, а чего-то более личного, в каждом рассказе, это был мой избыток. Все ушло, и теперь я – как ты.

Когда-то фиал был полон – вот и бутылка, откуда он родом.

Погоди, еще капля на дне… Нет, это просто так падает свет.

Но твой голос в трубке. Если бы я не злоупотреблял словами, сказанное тобой имело бы какой-то смысл. Но сто двадцать рассказов…

Апрельский вечер расплывается повсюду лиловой кляксой, оставленной малышом, изрисовавшим целую коробку красок.

Размазня, или

Из президентов в почтальоны[535]

Комедия в трех действиях[536]

Мужчина, не желающий к чему-то стремиться – заработать миллион долларов и, может, даже припарковать свою зубную щетку в Белом доме, – он хуже собаки, он просто размазня.

Из современного журнала

Действующие лица

Джерри (Иеремия) Фрост – служащий железнодорожной компании, президент Соединенных Штатов Америки, почтальон.

Шарлотта – его жена.

Папа – пенсионер, ожидающий конца света, министр финансов в администрации Джерри Фроста.

Дорис – сестра Шарлотты.

Фиш – жених Дорис, служащий похоронного бюро, сенатор от штата Айдахо.

Снукс – бутлегер, посол.

Джонс – функционер Республиканской партии, секретарь президента Фроста.

Пушинг – начальник Джерри Фроста в железнодорожной компании, генерал-майор.

Бац-Моцарт – руководитель джаз-банда «Орангутанги».

Фоссайл – главный судья Верховного суда.

Детектив.

Разносчик газет.

Ликующие избиратели. Волынщик и барабанщик. Сенаторы. Носильщики.

Действие первое и третье – квартира Джерри Фроста; действие второе – Белый дом, Вашингтон, округ Колумбия.

Действие первое

Гостиная в доме Джерри Фроста. Вечер. Комната – и, надо думать, весь дом – тесная и душная, потому что