Несколько недель подряд, помимо ухода за ранеными в госпитале, Ольга и Татьяна навещали Анну и часто сидели с матерью или Алексеем, который страдал от периодических болей в руках от того, что перенапрягал их во время игр. Времени для себя оставалось все меньше и меньше, но, когда удавалось, Татьяна днем ездила кататься верхом. По вечерам, пока другие сестры зачастую играли в настольные игры или слушали граммофон, а Анастасия хлопотала вокруг двух собак, разнимая их многочисленные стычки, Татьяна тихонько сидела и читала стихи. Нынешняя болезнь матери ее очень расстраивала, и Татьяна постоянно корила себя, что делает недостаточно, чтобы поддержать ее: «Мама, милая, мне так ужасно грустно. Я так мало вижусь с тобой… Пусть сестры идут спать пораньше, это не важно, — я останусь с тобой. Я предпочитаю меньше спать, но больше быть с тобой, моя дорогая». «В такие моменты, — говорила она Александре, — я жалею, что не родилась мужчиной»[943]. Ей теперь приходилось собирать все свои силы, чтобы справляться со множеством возложенных на нее обязанностей. Она писала Николаю в мае:

«Сегодня я перевязывала этого несчастного солдата с отрезанным языком и ушами. Он молодой, и очень хорошее лицо, из Оренбургской губернии, говорить совсем не может, и поэтому он написал, как все это с ним случилось. И Мама попросила это Тебе послать… он был очень доволен. Княжна Гедройц надеется, что он будет со временем говорить, так как у него отрезана половина языка. Очень болит у него. Правое ухо сверху отрезано, а левое снизу. Так его, бедного, жалко. После завтрака Мама и я поехали в Петроград на Верховный Совет. Полтора часа сидели, ужасно было скучно… Затем мы с Мама обошли весь склад. И вернулись только сейчас в 5:30»[944].

Александра была убеждена, что работа в комитете «так полезна девочкам», она научит их быть независимыми и поможет им «в их саморазвитии благодаря необходимости думать и говорить самим за себя без моей постоянной помощи»[945]. Кажется странным, что, думая так, она не предоставила своим дочерям возможность играть более значительную роль в обществе раньше. Если бы она не поступила так, им бы не пришлось по‑прежнему бороться с сильной застенчивостью, от которой они страдали, председательствуя на заседаниях комитета. Татьяна говорила, что на этих собраниях ей хотелось «спрятаться под стол от испуга». Что касается Ольги, то она, кроме бесконечных маминых заседаний в Верховном Совете, каждую неделю должна была сидеть и принимать пожертвования, что также, полагала Александра, должно было пойти ей на пользу. «Она привыкнет встречаться с людьми и слышать, что происходит вокруг», — сказала она Николаю. Правда, иногда она отчаивалась: «Она умный ребенок, но не всегда в полной мере пользуется своим интеллектом»[946].

С наступлением весны 1915 года семья не могла мысленно не возвращаться печально назад, в свою довоенную жизнь. В Царском Селе в середине апреля все еще шел снег, но один из друзей в Ливадии прислал им в подарок крымские цветы: глицинию, иранскую мелию, фиолетовые ирисы, анемоны и пионы. «Вижу их у себя в вазах, и мне становится довольно грустно, — сказала Аликс Ники. — Разве это не странно: ненависть, кровопролитие и все ужасы войны — а там просто рай, и солнце, и цветы, и мир… Боже мой, сколько же всего произошло со времен той мирной, домашней жизни во фьордах!»[947] Все они тосковали по привычным поездкам в Крым. Но долг превыше всего, как сказала Татьяна жене Павла Воронова Ольге в июне: «Это первое лето, что мы не уезжаем из Петергофа. Мы не можем оставить нашу работу в госпиталях. Будет мучительно жить здесь и думать, что не будет ни яхты, не шхер. Жаль, что здесь нет никакого моря»[948].

Девушки по‑прежнему время от времени виделись с Павлом и Ольгой, когда они бывали в Царском Селе. Но печальное лето 1913 года и все страдания, связанные с ним, теперь исчезли для Ольги, чьи мысли с конца мая все более были прикованы к новому раненому, доставленному в пристройку: грузину Дмитрию Шах‑Багову, адъютанту лейб‑гвардии гренадерского Эриванского полка. Это был один из самых старых и самых почетных полков в российской армии и самый любимый для императорской семьи, за исключением Его Императорского Величества Конвоя. Но пребывание Дмитрия в госпитале было недолгим. «После ужина говорила по телефону с Шах‑Баговым, мы попрощались, поскольку завтра он возвращается в свой полк, — записала Ольга в своем дневнике 22 июня. — Мне так жаль его, моего душку, так ужасно, он такой милый»[949]. У Татьяны тоже был любимый пациент из этого же полка — прапорщик из Азербайджана по имени Сергей Мелик‑Адамов. У него был типичный внешний вид: он был смуглый, с большими усами, как и у его родичей, но товарищи по палате считали его рябое лицо непривлекательным, а его громкие шутки — неуместными[950].

Отъезд Дмитрия Шах‑Багова произвел немедленный и хорошо заметный эффект. «Дорогая Ольга Николаевна стала грустной, — вспоминал другой пациент, Иван Беляев, — щеки утратили свой обычный румянец, а глаза потемнели от слез»[951]. Вскоре в госпиталь был доставлен раненый командир Дмитрия, Константин Попов. Его поместили в «Эриванскую палату», где находился и Мелик‑Адамов. «Великие княжны встретили меня как старого друга, — вспоминал он, — и стали задавать вопросы о том, как дела в полку, о знакомых офицерах и так далее. Какие приятные, простые люди, невольно подумал я, и с каждым днем я все больше и больше в этом убеждался. Я был свидетелем их повседневной работы и был поражен их терпению, настойчивости, их большому умению выполнять свою трудную работу, тому, как они ласковы и добры ко всем вокруг» [952].

Всего около пяти недель спустя Дмитрий Шах‑Багов был вновь доставлен в госпиталь, к немалой радости Ольги, несмотря на эти печальные обстоятельства. Он был тяжело ранен во время разведывательной вылазки неподалеку от местечка Загроды в Восточной Польше. Его доставили на носилках 2 августа. У Дмитрия была раздроблена нога и ранена рука, он очень похудел и побледнел. Его сразу же поместили на его бывшую койку в «Эриванской палате»[953]. Его прооперировали и наложили гипс на ногу, и хотя после этого он должен был лежать в постели, вскоре Дмитрий уже ковылял за Ольгой повсюду, как преданный щенок. «Вскоре стало заметно, как ее прежнее настроение возвращается… и ее милые глаза снова сияли», — отметил Иван Беляев[954]. Ольгин Дмитрий теперь стал постоянно появляться в ее дневнике под ласковым именем Митя. Она дорожила каждой минутой, проведенной с ним: сидела с ним в коридоре, на балконе и в палате, а также вечерами, когда она стерилизовала инструменты и скручивала ватные тампоны. У Ольги были все основания чувствовать к нему глубокую симпатию, ведь все любили Митю. Константин Попов искренне хвалил его как «отличившегося и храброго офицера, отличного друга, каких немного, необыкновенного и добрейшей души человека. Если к этому добавить его привлекательную внешность и умение держать себя достойно, то перед вами будет пример молодого офицера, которым по праву гордится наш полк»[955]. Митя был «очень милый и застенчивый, как девушка, — вспоминал Иван Беляев, — и, более того, было видно, что он был сильно влюблен в свою медсестру. Его щеки густо краснели, когда он смотрел на Ольгу Николаевну»[956].