Новокрестьянские поэты не противопоставляли деревню городу, а народ — интеллигенции. У них вообще тема деревни обозначена довольно робко. Такое впечатление, что русские туземцы уже готовы что-то сказать миру, но не решаются, не умеют… Или просто не знают, что сказать.

Наверное, нужно было время, чтобы новокрестьянские поэты окончательно ассимилировались… Хотя вообще-то нет никаких признаков их готовности и даже способности к ассимиляции. Скорее возможно другое — появление литературного направления, в котором русские туземцы заговорили бы в форме европейских литературных жанров, но начали бы рассказывать о себе и своих проблемах, проявляли бы свое отношение к миру.

Жанр романа не помешал Рабиндранату Тагору остаться индусским писателем народа бенгали, а в 1960-е годы романы стали писать и жители Западной Африки.

Судьба русских туземцев оказалась трагичнее нигерийцев и бенгали — никто так и не признал за ними права сказать о себе. После ареста Клюева кружок этот распался, судьба его членов трагична.

Писатели-деревенщики

В 1960-е годы появился термин: писатели-деревенщики. Вообще-то о деревне немало писали Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов, Иван Тургенев… Но слишком уж очевидно — они не имеют к этому явлению совершенно никакого отношения.

Деревенщики — это совершенно конкретные имена людей, работавших тоже в очень конкретную эпоху. До Второй мировой войны такое явление не могло бы сформироваться: вряд ли можно было писать о деревне искренне, с сыновними чувствами, и одновременно воспевать «революционные преобразования». Воспевать получалось у М. Шолохова в «Поднятой целине» — но в его книгах не было и не могло быть теплого отношения к крестьянскому быту. Шолохов — советский казак, которого в его родной станице Вешенской звали «барин», — так он отличался от односельчан.

Деревенщики ощущали кровную, утробную связь со старой деревней, с сельским бытом и укладом. Они откровенно противопоставляли его городскому, интеллигентскому, и последовательно считали деревню лучше, благороднее, душевно чище и выше, чем город.

Часть русских европейцев — и дворян, и интеллигентов — тоже считали народ хранителем неких высших ценностей, а крестьян — стихийно добродетельными людьми. Но у писателей-деревенщиков эта идея выражена с предельной обнаженностью, поднимаясь до уровня войны двух разных цивилизаций.

Не всякий народоволец так рьяно доказывал бы, что в горожанине мертвый перетягивает живого, а вот деревенские люди инстинктивно знают некие высшие истины, и потому очень высоконравственны, честны, порядочны, духовно совершенны.

Город для деревенщиков выступал своего рода коллективным дьяволом, растлителем чистой деревни. Решительно все, шедшее из города — даже медикаменты или орудия труда — казалось им какими-то хитрыми ухищрениями, чтобы разрушить изначальную благодать сельской жизни. Лучше всех выразил эту идею «просвещенный почвенник» Солоухин, которого только по чистому недоразумению можно зачислить в «деревенщики». Но лучше всего сказал именно он, порождение тлетворного европеизма: «Нетрудно заметить, что каждое из благ цивилизации и прогресса существует лишь для того, чтобы „погасить“ какую-нибудь неприятность, цивилизацией же порожденную. Великие блага — пенициллин, валокордин, валидол. Но для того, чтобы они воспринимались как благо, увы, нужна болезнь. Здоровому человеку они не нужны. Точно так же и блага цивилизации».[184]

Такая позиция в 1920–1930-е годы никак не могла быть выражена вслух: одной из главных идей большевиков было как раз превращение России из страны аграрной в индустриальную. И в 1920-е годы наверняка были люди из русских туземцев, которые так думали, — но их слова не дошли (и не могли дойти) до нас.

Если бы деревенщики писали в эти десятилетия — они или лгали бы, или погибли. Но говорить о царившем в деревне «ладе» им бы никто не позволил. А сами они сгинули бы в Нарымских болотах или на Колыме за «идеализацию патриархальщины», «пропаганду чуждых взглядов» и «поддержку кулацких мятежей». В те годы расстреливали и ссылали куда за меньшее.

Деревенщики появились, когда коммунистическая идеология была еще сильна — но уже прошла свой высший пик и начала клониться к упадку. Уже многое разрешалось или молчаливо допускалось, уже стало «можно» хоть в чем-то быть самим собой, не так услужливо изгибаться вместе с линией партии.

Старшие из деревенщиков помнили коллективизацию, были свидетелями кошмара, который творился в стране: массовые депортации, раскулачивание, ревтройки, страшный голод начала тридцатых, бегство народа на стройки «городов-садов». Но они были тогда детьми, они если и хотели, то не могли сказать своего «нет».

Кто и кому говорил?

Все деревенщики происходят из семей, которые еще в начале XX века относились к числу русских туземцев. В. А. Солоухин может как угодно любить родную деревню, но он духовно принадлежит к русским европейцам… Помимо всего прочего, это и привело его в стан антисоветчиков, полностью не принимающих и личность Ленина[185]и все «социалистические преобразования» 1920–1930-х годов.

Писатели-деревенщики — это два близких поколения, родившиеся между 1920 и 1940 годами. Федор Александрович Абрамов — 1920 года рождения. Виктор Петрович Астафьев — 1924 года. Василий Иванович Белов — 1932 года рождения. Самый молодой из ведущих деревенщиков — Валентин Григорьевич Распутин — 1937 года. Но и этому «юноше» сегодня к семидесяти.

Основные герои деревенщиков — стары, они очень любят вести повествование от имени стариков и непременно вводят стариков в роли хранителей «лада» и всяческого «порядка». Даже Лидия в рассказе В. Белова про деревенскую собачонку Мальку — и то пенсионерка.[186]

Для них очень типичны унылые мотивы конца, обрыва, прекращения бытия, «последних времен». Всегда почему-то получается так, что лучшее уже позади, что что-то очень хорошее прошло, что люди и времена испортились, что чем люди старше — тем они лучше.

Это настроение особенно чувствуется в «Затесях» Астафьева, в «Ладе» Белова, в «Пелагее» Абрамова… Везде. Обстановка конца света, обрыва традиций, гибели обжитого человеческого мира дана в «Прощании с Матерой» В. Распутина.[187]

Автор с огромной художественной силой показывает обжитой, осмысленный человеческий мир, обреченный на гибель потому, что поднимается вода в ложе затопления Иркутской ГЭС. Деревня Матера стоит на острове Ангары, и она должна уйти под воду. Для жителей Матеры это как Всемирный потоп, как воды океана, поглощающие весь мир людей.