Юнцы падали под копыта боевых коней, как комья земли под плуг. Норфолк назначает себя и судьей, и палачом. Дюжины бунтарей погибают на месте, сорок юнцов повешены, выпотрошены и четвертованы просто за то, что были медлительны, и одному Богу известно, сколько человек – две сотни, три или четыре – сопровождены во все городские тюрьмы, чтобы там дожидаться массового суда и казни, которая будет устроена, как раз когда в город въедет Генрих и с полдюжины лордов.

Придворные дамы следуют за своими благородными мужчинами, и вскоре назначается дата суда над всеми провинившимися, без оглядок на их возраст, намерения или степень провинности. В подавляющем большинстве это юнцы, на первом году обучения, совсем недавно покинувшие родные дома и села и недолго пробывшие в городе. Они пришли в восторг и возбуждение от прослушанной проповеди, настроившей их против французов, напились первомайского эля и получили выходной. Их хозяева со смехом напутствовали идти и жечь дома своих соперников, и некому было посоветовать оставаться дома, никто не предупредил о том, чем это может закончиться. Откуда им было все это знать? Кто мог подумать, что армия может восстать против детей в столичном городе? Это простые мальчишки, осваивающие ремесло пивоваров, седельных кожевенников, мясников и кузнецов. У кого-то из них пальцы измазаны чернилами, у кого-то обожжены свечным воском. Кого-то постоянно били хозяева, большинство из них привыкли к голоду. Но ничто не имеет значения. Генрих слишком велик, чтобы беспокоиться о каких-то юнцах или думать о сироте. Их будут судить всех вместе, под одну гребенку, и Томас Уолси, чей отец тоже в свое время проходил суровую школу подмастерьев, открывает в Вестминстере заседание суда пламенной речью, в которой обвиняет их всех в нарушении мира и спокойствия, и напоминает им, что наказанием за этот проступок станет смерть.

Я с горечью думаю, что, скорее всего, они уже это поняли, стоя с веревкой вокруг шеи и держа ее свободный конец в трясущейся руке. Они все должны выйти на улицы и выстроиться в очередь перед эшафотами, которые возведены на каждом городском углу. Мальчишки с завязанной петлей на шее терпеливо ждут своей очереди умирать.

– Мы должны что-то сделать, – тихо говорит мне Екатерина. – Мы не можем допустить, чтобы были казнены сотни детей. Мы должны этому помешать.

Мария стоит бледная, как тень.

– Мы можем просить о помиловании? – Ее живот уже достаточно заметен, но я никогда не видела ее более красивой. Она похожа на бутон с лицом из белых лепестков. Мы стоим втроем, склонили головы: ни дать ни взять три ангела, намеренные обратить акт тирании в жест неслыханной милости.

– Это Генрих велел нам просить о помиловании? – спрашиваю я Екатерину.

Ее быстрые жесты и слишком явное отрицание все ставит на свои места.

– Нет, нет, это должно выглядеть так, будто это наша идея. Он должен осуществлять правосудие, а мы станем молить о милосердии.

– Что нам делать? – спрашивает Мария.

– Я прошу вас присоединиться ко мне в прошении.

– Конечно, мы это сделаем, – отвечаю я, стараясь унять энтузиазм Марии. – Это просто еще один новый танец на королевском маскараде. Так сделаем же красивый выход. Ты знаешь свою роль?

– Разве ты не хочешь их спасти, Мэгги? – Мария явно озадачена. – Ты посмотри, самые младшие из них всего лишь дети. Подумай о своем мальчике! Неужели ты не хочешь, чтобы их помиловали по твоему ходатайству?

– Ну, тогда вперед! Покажи нам, как ты будешь молить своего чудесного брата.

Затем я поворачиваюсь к Екатерине:

– И пусть королева покажет, как молит короля о милости к его народу. Это даже лучше, чем обычное представление или маскарад. Так давайте же устроим турнир прекрасных плакальщиц! Кто из нас будет самой трогательной? Кто сможет сделать это красивее всех?

Мария растеряна и смущена моим язвительным тоном.

– А мне очень жаль этих мальчиков.

– И мне тоже, – отзываюсь я. – И еще мне жаль всех тех, кто окажется у Говардов на пути. Они завоевали себе репутацию не благодаря соблюдению кодекса чести.

Брошенный Екатериной взгляд показал, что моя колкость достигла цели.

– Итак, давайте же воззовем к милосердию.

Младшие из мальчиков парализованы страхом, они не понимают ни слова из того, что им сказано. Толстый лорд-канцлер в развевающихся красных одеждах представляется им непостижимой фигурой. Парадный зал Вестминстерского дворца, украшенный золотыми знаменами, ослепляет их, и они робеют поднять глаза, чтобы хотя бы осмотреться. Многие из них в открытую плачут, кто-то, вытянув шеи, старается увидеть за всеми этими разодетыми вельможами простых людей, молча стоящих в ожидании приговора. Кто-то из них кричит: «Мама!», но его кто-то шлепает, и он замолкает.

– Неужели тебе не хочется, чтобы их освободили? – шепчет мне Мария.

– Я просто не люблю маскарады, – так же тихо отвечаю я.

– Но это происходит на самом деле!

– Нет, это не так.

Томас Уолси спускается с трибунала и направляется к трону Генриха. За спиной короля сияет королевский герб, его голову цвета осени венчает корона, а лицо его источает благородную суровость. Толстяк Уолси опускается на колени перед королем на случайно, но так удобно подвернувшуюся ему подушечку, и я замечаю рядом с ним еще три вышитых золотом подушки, разложенные на полу на равном расстоянии друг от друга и от трона. Несложно догадаться, что они приготовлены для нас. Я жду.

Екатерина знает, что нам следует делать дальше, они уже давно продумали это с мужем. Возможно, они даже проконсультировались и с хореографом.

Сотни мальчиков одновременно вздыхают, когда видят, как Уолси складывает руки в знак преданности королю. Они понимают, что этот человек сейчас взывает о спасении их жизней к великому королю, который сидит в полном молчании. Кто-то из простых людей начинает шептать: «Пожалуйста!»

Кто-то из матерей плачет, кто-то вдруг взывает: «Тюдор!», словно стремясь напомнить Генриху о прежней верности.

Но лицо Генриха неподвижно, как у статуи.

– Нет, – он качает головой.

По залу проходит ропот. Неужели все эти мальчики должны будут умереть? Все до единого? Даже вон тот малыш, что трет кулаком глаза и чье лицо покрыто потеками от слез?

Екатерина поворачивается к Маргарите Поул, которая стоит позади нее.

– Мой арселе, – шепчет она. И Маргарита Поул, кузина моей матери, которая уже видела подобное раньше, прекрасно понимает, что ей надо делать дальше. Мария тут же повторяет действия Екатерины, как в зеркале, снимая свой арселе.

Я тоже поворачиваюсь к своим фрейлинам.

– Освободите мне голову, – велю я, и через мгновение мы все трое остаемся с непокрытыми головами.

Седеющие волосы Екатерины рассыпаны по ее плечам, и, увидев это, я тоже встряхиваю головой, и мои локоны, на тон светлее, чем у самого Генриха, спадают по моей спине. Мария тоже поднимает руки и распускает копну прекрасных кудрей, которые падают ей до пояса роскошной золотой гривой.