Я вообще ничего не понимаю.

– Тогда почему ты здесь, если это Луисвилль?

– Потому что ты наш лучший друг, – говорит Назарет.

Я бросаю взгляд между ними, чувствуя себя совсем маленькой.

– А я знала об этой операции?

Назарет кивает.

– Мы тебе говорим, но ты забываешь. Мы делали ставки на то, какие вопросы ты будешь задавать чаще всего.

– Ты как ночная сова, – говорит Джесси, – твоему папе нужно быть здесь днем, чтобы поговорить с врачами, поэтому мы вызвались сидеть с тобой в ночную смену. Твой отец не выходит из этой комнаты, но ему удается спать, пока мы разговариваем. Честно говоря, я рад, что у нас ночная смена. Так с тобой веселее.

– Ты чертовски много спишь днем, – соглашается Назарет.

Мне тоже интересно, какой вопрос я задаю чаще всего, но потом решаю, что это неважно.

– Неужели я сломалась?

– Нет, – произносит новый голос, и я смотрю, как Лео входит в комнату. Он закрывает за собой дверь, протягивает Назарету воду, а Джесси – «Спрайт». – Ты никогда не была сломана.

Это Лео. Разве такое возможно?

– Я что, сплю?

– Не-а, – говорит Лео, – я не могу бывать здесь так часто, как остальные, но прихожу, когда могу.

– Мы снова друзья?

Лео смотрит на Назарета и Джесси, потом снова на меня.

– Мне больно каждый раз, когда она спрашивает, – бормочет он. По крайней мере, так мне кажется.

– Я знаю, – говорит ему Джесси, – но, по крайней мере, она каждый раз дает тебе один и тот же ответ.

– Да, – Лео встает в изножье кровати, – я хочу снова быть друзьями. Ты всегда была моим лучшим другом. Но выбор зависит от тебя, Ви. Я буду здесь столько, сколько ты захочешь.

Он всегда был одним из моих лучших друзей.

– Я хочу снова стать друзьями, но у меня все еще опухоль. – Разве не в этом была проблема?

– Во время операции они вырезали столько, сколько смогли, – поясняет Лео. – Твой папа говорит, врачи уверены, что химиотерапия и облучение помогут им убрать все остальное. Но, даже если она по-прежнему будет там, я все равно хочу быть твоим другом.

Это звучит очень хорошо. Наверное. Призрак воспоминания тревожит мой разум.

– Мне кажется, я просто отталкивала людей. Это то, что я делала? Так вот почему мы перестали быть друзьями?

– Дело было не только в тебе. – Лео опускает голову, а когда поднимает ее, то кажется ошеломленным, но все же счастливым, и мой мозг не понимает этого. – Но все в порядке. Мне очень жаль, что я все испортил. Это больше не повторится.

Сбитая с толку, я смотрю на Джесси.

– Это правда?

– Да.

Я изучаю Лео.

– Ты не против, что мы снова друзья? Потому что я встречаюсь с Сойером, и это будет только дружба. – Образ Сойера, склонившегося надо мной, сладкое прикосновение его губ к моим, а затем он показывает мне красные цветы. Эти воспоминания пробиваются сквозь меня. Это случилось сегодня?

– Я в него влюблена.

Лео криво улыбается мне.

– Это хорошо, Ви, мы с ним вчера вместе ужинали.

А вот это уже странно. Я снова смотрю на Джесси.

– А ты уверен, что это правда?

– Это правда, и ты не сломана. – Джесси показывает на свою голову. – Спутанность сознания и потеря памяти вызваны отеком мозга. Доктор говорит, что это нормально, и тебе станет лучше.

Я приподнимаю бровь, и это действие кажется странным.

– Значит, теперь я нормальная.

Назарет, Джесси и Лео смеются. Сильнее, чем следовало бы, как будто это самая смешная, самая радостная вещь, которую они когда-либо слышали. Они успокаиваются, а затем обмениваются взглядами, но в них нет напряжения, скорее похоже на облегчение.

– Не, Ви. – Назарет подмигивает мне. – Ты никогда не будешь нормальной.

Думаю, что это хорошо, но потом я не могу вспомнить, почему это хорошо, а потом не помню, почему я должна быть счастлива. У меня же опухоль мозга.

Я смотрю на Джесси и с удивлением вижу, что он сидит на стуле.

– А когда будет операция?

Она мертва.

Я резко просыпаюсь, и у меня трясутся руки.

Мама, мне снилась мама. Ее красивый смех, сияющая улыбка, то, как она всегда заставляла меня чувствовать себя лучше в мои худшие дни. Я оглядываю комнату и вижу, что ее здесь нет. Если бы она действительно была призраком, то была бы здесь. И никаких «но». А это значит, что она была ненастоящей. Она никогда не была настоящей.

И она исчезла.

Я пытаюсь сесть, но капельница в моей руке дергается, причиняя боль, и я вздрагиваю.

– Ты в порядке? – Папа вскакивает со своего стула рядом со мной.

Его палец лежит на красной кнопке экстренной помощи рядом с больничной койкой. Слезы жгут мне глаза, грудь болит, и я никак не могу отдышаться. Я кладу руку на сердце, потому что оно болит. Очень больно. Колет и режет, рвется на части.

Папа снова и снова нажимает на кнопку, наблюдая за мной.

– Скажи мне, что болит. Болит в груди? Ты можешь дышать? – Он все нажимает и нажимает, и раздвижная стеклянная дверь моей палаты интенсивной терапии открывается так быстро, что я вздрагиваю.

Входят две медсестры, одна из них тут же снимает с шеи стетоскоп.

– Что происходит, Ви? Тебе больно?

– Да, – я едва могу разобрать слова, задыхаясь от нехватки воздуха.

– Где болит? Твоя голова?

– Моя… – Я не могу втянуть в себя воздух. – Моя грудь.

– Грудь? – папино беспокойство заставляет мое сердце подпрыгивать. – Это что, тромб?

Спокойно и бесстрастно медсестра нажимает еще одну красную кнопку на стене. Вторая проверяет мои жизненные показатели, и манжета для измерения кровяного давления плотно сжимает мою руку, когда первая медсестра наклоняет меня вперед и прислушивается к моим легким.

– Ты можешь сделать для меня вдох, Ви?

Я качаю головой, и мое тело начинает дрожать. Пытаюсь вдохнуть, но это трудно.

– Это больно.

– Я знаю, дорогая, и мы пытаемся понять почему.

Почему? Я знаю почему.

– Она мертва. Мама умерла. Она мертва. Она была мертва и… – я задыхаюсь на следующем слове, так как горячие слезы туманят мое зрение. Две медсестры смотрят друг на друга, а папа, похоже, печально вздыхает с облегчением.