Я ошеломленно молчу.

– Ну что? – давит Сойер. – Ты говоришь, что восхищаешься ею, говоришь, что читаешь ее дневник, чтобы не чувствовать себя одинокой, что твоя мама дала его тебе с определенной целью. И я спрашиваю: почему ты сдаешься?

– Я же сказала тебе, что не умру, как моя мама.

– Хорошо, но, может быть, тебе стоит сначала попробовать жить, как она, прежде чем ты решишь умереть. Я не знал твою маму, но знаю тебя, и я встречался с твоим отцом. И готов поспорить, что твоя мама жила такой жизнью, которая не была похожа ни на одну другую.

Я вся дрожу. Не от холода, а от того, как глубоко поражает меня его правда.

– А твой отец знает, что ты думаешь, будто опухоль растет? – тихо спрашивает Сойер.

– Не смей ему говорить. Это мое решение. Не твое. Ты открыл мне свою самую сокровенную тайну, и я никогда бы не предала тебя так.

Сойер печально пожимает плечами.

– Может быть, и нет, но, может быть, это и не должно было быть секретом с самого начала. То, что я хранил мамину тайну, никому не помогло, как и сохранение моей собственной.

– Но зачем кому-то рассказывать, если человек не хочет помощи? – я бросаю вызов и тут же жалею о своих словах. – С твоей мамой все будет иначе.

Сойер морщится, как будто ему больно.

– С тобой все тоже может быть иначе.

Моя душа буквально раскалывается.

– Я люблю тебя, Вероника, и больше никому не разрешу ничего скрывать.

– Ты никогда ничего не позволял мне.

– Да, правда, – признается он, – но если ты просишь меня сохранить твою тайну, хотя этого делать и не стоит, я позволю…

Я выпрямляюсь, высоко подняв подбородок, словно раненое животное.

– Ты все-таки собираешься рассказать моему отцу?

– У меня есть и свои плохие новости, которыми я должен поделиться с собственным отцом, – говорит Сойер.

Это не «да» и не «нет», и у меня скручивает живот. Из-за него. Из-за меня.

– И с чем же мы остаемся? С тем, что ты уезжаешь? Оставляешь меня с моим отцом, не ведающим о том, что моя опухоль растет?

– Ты должна рассказать ему. Даже если все еще думаешь, что бороться с опухолью не стоит, я говорю тебе, что секреты только вредят, а не помогают.

– Моя ситуация совсем не такая, как у тебя.

– Секрет есть секрет.

Меня тошнит.

– А что будет между нами? Мы расстаемся?

Сойер подходит ко мне. Мое сердце бьется вместе с каждым его шагом. Он не останавливается, пока не оказывается совсем близко. Так близко, что его тепло обволакивает меня.

В лунном свете Сойер душераздирающе прекрасен. Он смотрит на меня сверху вниз, и его глаза полны любви и печали. Мое сердце подпрыгивает, когда его пальцы касаются моей щеки.

– Я помню ту ночь, когда увидел тебя здесь, наверху. Ты стояла на подоконнике и смотрела на меня безо всякого страха. Белокурый ореол кудрей. Взгляд, способный сразить самого сильного из мужчин. Красота, дарованная Богом. Словно какое-то привидение шепнуло мне, что мой мир уже никогда не будет прежним.

– В плохом смысле? – шепчу я, когда он кладет руку на изгиб моей талии. От его прикосновения становится трудно не то что думать, даже дышать.

– В лучшем из возможных.

Я поворачиваю голову навстречу его прикосновению, целую его руку, и он притягивает меня к себе. Мы таем вместе. Как будто из миллиардов людей в мире и звезд на небе мы были идеально созданы друг для друга.

– А мы можем просто остаться здесь? – шепчу я. – Вот так просто? Навсегда?

– Мне бы очень этого хотелось. Если бы мы это сделали, я был бы самым счастливым человеком. – Сойер проводит пальцами по моим волосам. Нежно и успокаивающе. – Что касается меня, – говорит Сойер тихим голосом, словно поет колыбельную, – мы еще не расстаемся, но решение скорее за тобой, чем за мной. Ты расскажешь своему отцу о том, что твоя опухоль растет, и я буду твоим. Я не говорю, что ты должна изменить свое мнение о том, как справляться с ней, но я не хочу больше никаких секретов. Кто-то однажды сказал мне, что любовь к тебе требует жертв. И этот человек был прав. Я хочу быть с тобой, ты хочешь быть со мной, но сдаться сейчас, чтобы стать счастливым хотя бы на несколько месяцев, – этого недостаточно. Я хочу большего и хочу, чтобы ты тоже этого хотела.

Пальцы Сойера скользят к моему подбородку, он приподнимает мою голову и касается своими губами моих.

А затем он просто, как будто только что полностью не раздавил меня и не стал такой необходимой частью моей жизни, отпускает меня и уходит. Чувствуя слабость, я прислоняюсь спиной к холодной каменной стене, чтобы не упасть. Я дрожу с головы до ног, но не от холода на улице, а от холода, поднимающегося внутри меня.

– Вероника? – спрашивает Мигель из-за угла и светит фонариком своего телефона в мою сторону. – Ты в порядке?

Я сглатываю и пытаюсь кивнуть, но безуспешно.

– Скажи мне, когда будешь готова вернуться, – говорит он, – я с тобой, а Сильвия сейчас с Сойером. Мы не хотим, чтобы кто-то был один.

Один. Из глубины больницы доносятся слабые шаги, и я немедленно поворачиваю голову на звук. Там есть тень, и я щурюсь, когда она приближается. С каждым сантиметром тень сгущается, и мой пульс учащается. Я знаю это белое платье, знаю эти светлые волосы, и поэтому подскакиваю, когда вижу, что лицо мамы стало как у бесстрастной фарфоровой куклы.

Она не должна так выглядеть. Не должна быть здесь. Она привязана к дому и не должна больше быть нигде.

– Вероника? – Мигель подходит ближе. – Что случилось?

Мигель сказал, что не хочет, чтобы я была одна. В течение многих лет я не была одинока. Не совсем. Не тогда, когда столько призраков преследовало меня, но сейчас я не знаю ничего наверняка, кроме того, что мне нужно идти домой, и сделать это прямо сейчас.

Четверг, 7 ноября. МИР. Вес: 53,9

Сегодня отличный день, просто отличный, дневник. Где-то в обед, когда мы все собрались в столовой, Бенни Набель объявил, что перемирие с Германией подписано. Какой же это был праздник! Мы направились к доктору Приору, распевая песни и подбадривая его криками, а потом мальчики вернулись за нами. За ужином мы устроили еще один парад. С ребятами из Западного крыла…

После ужина мы отдыхали в солярии.

7 ноября 1918 года – в День перемирия и окончания Первой мировой войны – Эвелин боролась с туберкулезом, испанский грипп опустошал США и весь мир, и все это происходило во время войны.