На дороге слышны голоса. Это проближаются бандиты из первой засады, неудачно обстрелявшие меня на ходу. Подползаю к жеребцу. Он уже не бьется, только хрипит и пускает пузыри. Пробитые легкие делают последние судорожные вздохи. Здорово досталось Справному, недолго ему мучиться.

Я нащупываю седло, переднюю луку. Пулемета нет. Только обрывки крепкого двойного шпагата попадают в мои пальцы да прохладный железный карабинчик. Видно, МГ при падении жеребца ударился о землю, веревка не выдержала и пулемет отлетел в сторону. Я шарю по мокрой склизкой земле, ворошу листья. Пальцы хватают только жижу. Оружия нет! Зряшная, бешеная мысль, предательская, обезоруживающая, стучит в висках, забивает сознание: все это не с тобой, не с тобой случилось. Ты еще скачешь, ты летишь по дороге, и конь под тобой бодр и весел, и бандиты промахнулись, остались позади. Это тебе только кажется, что ты лежишь раненый у дороги, и оружия нет с тобой, и конь погиб. Так плохо, так нелепо плохо с тобой не может быть. Это лишь снится, чудится. Еще мгновение назад все было хорошо. Не может быть сейчас так плохо…

Я стараюсь прогнать эти мысли, даже корчусь от напряжения.

Бандиты из первого кордона уже в двухстах — трехстах метрах.

— Ну чего там? — кричат они. — Тоже упустили?

Горелый и его сообщник с граммофонным голосом не отвечают. Видимо, прислушиваются. «Спокойно, — говорю я себе, — без паники. То, что случилось, то случилось. Самое страшное всегда приходит без предупреждения, внезапно. И его надо принять как есть. В запасе еще несколько десятков секунд. Они тоже не полезут в темноту, наобум. Сначала окружат то место, где упал Справный, чтобы уж взять меня живьем или добить наверняка, в упор. Горелый молча ждет подкрепление».

Я осторожно шарю по земле. Пулемет исчез. Коробки с лентами в сидоре на моей спине превратились в бесполезный груз. Ну, ладно… что ж. Две гранаты этого хватит, чтобы причинить бандерам неприятности. Хоть одного-двух я укокошу. Даже если они окружат меня и не дадут времени для второго броска, все-таки одну гранату я брошу и, надеюсь, не промахнусь. А зубы стучат мелкой дрожью, и сердце бьется бешено. Страшно помирать в темном лесу. Ох как страшно!

Нащупываю гранаты. Ребристую шестисотграммовую «феньку» и легкую, с гладкими боками РГ-42 — «бочку». РГ-42 я откладываю. Она без кожушка с насечкой, ближнего действия. Это для себя. А вот «феньку» надо бросить. Ее осколки разлетаются на двести метров. Ее положено бросать только из-за укрытия. Сейчас это не имеет значения. Да и в группе Дубова «феньки» бросали с любых позиций, надеясь, что свой осколок не тронет.

В левый сапог точно грелку положили. В нем скользко стало. Но сейчас нечего об этом думать. Кровь не успеет вытечь.

— Щуко! — кричит Горелый. Ну и визгливый у него голос! Как можно подчиняться человеку с таким голосом? — Щуко и Семенко! Зайдите на тот бок шляха, там «ястребок» где-то валяется.

Сам Горелый остается на месте. Он не хочет рисковать накануне решающей операции. Вот гад!.. Кому ты поверил, Справный, глупый конь? Жалко мне тебя! Обманули тебя, провели! И меня ты подвел. Я стараюсь успокоиться, стискиваю зубы.

Прислушиваюсь. Осторожно чавкают сапоги по мокрой земле. Щуко и Семёнко идут не спеша. Они тоже знают про миллионы и тоже не хотят рисковать. Миллионы, да еще с надежными документами, для них сейчас — это воля, свобода, сытая жизнь, спокойствие.

Ничего, Глумский завтра утром вас успокоит. Его не проведешь, как Справного, воспоминанием о сахаре.

«Чвак-чвак…» Через некоторое время опять: «Чвак-чвак». Идут осторожно, не разговаривают. Все притихли. И тут до меня доносится со стороны обочины позваниванье. Едва слышное, слабое-слабое. Как будто кто-то тихонько бьет пальцем по пластинкам ксилофона… Это утяжеленные, дождевые капли, скатываясь с листьев, стучат о металл. О металл!

Я отползаю туда, где так тихо и нежно позванивает. И нащупываю ствол своего МП В раструб пламегасителя набралась земля, я счищаю ее пальцем. Сердце бьется радостными толчками. Пулемет со мной!

«Чвак-чвак…» В сапоге — сотня градусов, он горит изнутри, под кирзой уже не грелка, а свежие угольки с костра. Но не стоит сейчас думать о ноге!

Эх, Антонина, не думал я, что так получится. Одна надежда — забудешь со временем. Забудешь, переболит, жизнь возьмет свое.

«Чвак-чвак…» Идите-идите. Вот черт, пальцы трясутся. На фронте не было так страшно. Там я никогда не чувствовал себя одиноким. Осторожно снимаю сошку с держателя. Постой, Иван Капелюх, спокойно. Не спеши. Что ты хватаешься за МГ, как будто в нем спасение? В нем и смерть твоя. Срежешь одного из них в темноте, а остальные махнут гранатой. С пулеметом ночью не повоюешь. Ты постарайся уцелеть. Иван Капелюх, сын мамы Изабеллы, внук бабки Серафимы, ты покрути шариками, расшевели их как следует! Уйми дрожь, успокой пальцы, продуй мозги.

«Чвак-чвак… Чвак-чвак…»

Если притаиться неподалеку, выждать утра и сберечь силы, то можно нанести неожиданный удар по бандитам. Ведь они здесь, наверно, будут ждать «транспорт с деньгами». Вот тут-то МГ сможет сделать настоящую работу. Утром он станет зрячим. Ну как, Капелюх? Да, надо уползать. Уползти, затаиться, перевязать ногу, чтоб не истечь кровью, и дождаться утра. Да-да!

Я с трудом подтягиваюсь к раненой ноге и пытаюсь снять сапог. Резко, ножом бьет по нервам. Возбуждение, которое сняло первую вспышку боли, уже прошло. За голенищем того же сапога нащупываю финку. Вставляю ее острием под кирзу, жму. Голенище натягивается, давит на рану. Ох и тошно!.. Надрезаю кирзу.

«Чвак-чвак». Метрах в пятидесяти — шестидесяти. Стаскиваю сапог. Чувствую, как кровь горячо течет по коже — на землю. Ну что ж… Пусть остается пятном. Сапог закладываю голенищем за ремень. Пригодится. А главное, им не надо знать, куда меня ранило.

Дотрагиваюсь до ноги. Рана сквозная, в голени, почти посредине, наверно, задело кость. Авось не перебило. Сверху голень твердая, прочная. «Спокойно! говорю я себе, когда пальцы ощупывают края выходного отверстия. Там липко… Спокойно, это всего лишь дырка. И не где-нибудь, а в ноге. Самое обыкновенное сквозное пулевое ранение. Как говорят врачи, вульгарис. Спокойно, спокойно!» Кровь не бьет толчками ни из входного, ни из выходного отверстия. Значит, сосуды не перебиты. Но все-таки ее надо беречь, кровь. Обрывком шпагата перетягиваю ногу чуть ниже колена. Пока сойдет.

«Чвак-чвак!»

Шаги приблизились. Сую в карман окровавленную портянку. Тихонько, отводя сучья, чтобы не хрустнули, ползу в лес. Цепляюсь левой рукой за траву, за мох, подтягиваю раненую ногу и, отталкиваясь здоровой, медленно переношу тело. МГ в правой руке. Хорошо, что идет дождь! Земля мягкая, веточки влажные и гибкие, я ползу, как по перине, бесшумно.

«Чвак-чвак».

Это на дороге. Но я уже метров на десять углубился в лес. Уже на десять с половиной. На одиннадцать!.. Папоротник стряхивает на голову крупные капли. Они приятно холодят. В перетянутой шпагатом ноге стучит, пульсирует, шатуном ходит боль. Это ничего. Перетерпим. «Ранение, — считай, орден! — говорил Дубов. — Только орден еще когда дадут, может, списки перепутают или штаб разбомбят, а ранение вот оно — всегда с тобой».