Я пробормотал:

– Я не могу ничего взять из дому. Моя мать на восьмом месяце. Но мы найдем какой-нибудь выход.

Она продолжала плакать. На покрывале проступили большие пятна от слез.

– Пришла одна старая женщина, - говорила она, - та, что продает глиняные светильники. И сказала, что какой-то богатый молодой человек увидел меня и влюбился… и если я встречусь с ним у нее в доме, он мне что-нибудь подарит. Я рассердилась и прогнала ее, а потом…

– Ну да, всегда у них богатый молодой человек. А потом им окажется старый обтрепанный сирийский торговец сластями. Он будет ждать, что ты сделаешь это за ужин и еще поблагодаришь его. - Я чувствовал в себе жестокость, как потерпевший поражение. - Если ты сейчас же не отправишься обратно к Лисию, то я сам пойду к нему.

– Ты дал мне слово!

Она подняла голову, вуаль соскользнула, и я увидел лицо дочери Тимасия и сестры его сыновей.

– Прикрой лицо. Ты что хочешь, чтобы весь Город тебя видел? Он все равно потом узнает, и что тогда?..

– Если он будет жив, чтобы узнать потом, - проговорила она, - значит, моя жизнь длилась достаточно долго.

– Талия…

Она оглянулась на меня - как ребенок, когда наказание розгами закончилось. Я взял ее за руку; пальцы были молодые, холодные и огрубевшие от работы.

– Иди домой, к Лисию, и оставь все заботы мне. Помни, он доверил тебе свою честь. Как ты думаешь, он продал бы ее за хлеб? Значит, и ты не должна. Иди домой, дай мне слово не думать больше об этом, а я пришлю вам что-нибудь сегодня вечером. Сегодня вечером - или завтра с самого утра. Даешь ли ты мне слово?

– Но как ты сможешь, Алексий? Ты не имеешь права отбирать хоть крошку у своей матери.

– Мне этого не нужно. Найдется дюжина дел, к которым мужчина может приложить руки. С женщиной обстоит по-иному. Но ты должна пообещать мне.

Она поклялась, держа свою руку в моей, и я проводил ее до конца их улицы.

А потом пошел через Город, по Улице Панцирщиков, потом Медников, потом Гермщиков, где под каждой мастерской выстроилась очередь ремесленников, дожидающихся возможности выполнять рабскую работу. Вскоре я добрался до квартала скульпторов и нашел мастерскую Хремона. Дверь была приоткрыта, и я вошел.

Он только что закончил мраморную статую и наблюдал, как художник раскрашивает ее; она изображала Аполлона с длинными волосами, собранными по-женски в узел, играющего со змеей, выполненной из покрытой эмалью бронзы. Хремон сделал себе громкое имя среди самых новомодных школ. Именно о нем можно было сказать "его мрамор дышит". Да я бы поклялся, что если этого Аполлона ущипнуть сзади, он подпрыгнет.

Полка вдоль стены была заполнена пробными изображениями в воске и глине; если Хремон продавал столько же бронзовых изделий, то дела у него должны были идти очень хорошо. Все эти изваяния изображали молодых людей или юношей на пороге мужеского возраста: вытянувшихся, присевших на корточки, лежащих - разве что не стоящих на голове.

Он полуоглянулся через плечо и бросил:

– Не сегодня.

– Ладно, - сказал я, - это все, что мне нужно знать.

При этих словах он резко развернулся, и я добавил:

– Я зашел лишь потому, что обещал тебе первому.

– Подожди, - сказал он.

Это был бледный полный муж, с лысой головой, рыжеватой бородой и приплюснутыми на концах пальцами. На нем все еще хватало лишнего жира. Я порадовался, увидев, что он пока что может себе позволить хорошо питаться.

– Я принял тебя за другого. Входи, - пригласил он. А потом бросил художнику: - Иди, можешь закончить завтра.

Я шагнул внутрь, он обошел меня вокруг два-три раза.

– Разденься, я на тебя погляжу.

Я сбросил одежду, он снова обошел вокруг.

– Хм-м, да. Ну-ка прими позу. Присядь на корточки и протяни руки вперед, как будто выпускаешь петуха для боя. Нет-нет, дорогой мой. Вот так.

Он взял меня за талию пухлыми ладонями. Я дал ему подержаться немного, потом сообщил:

– Я беру две драхмы в день.

Он отскочил от меня с криком:

– Да ты с ума сошел! Две драхмы! Брось, брось. Хороший ужин за моим собственным столом, больше никто не платит. - И добавил: - Я даю своим натурщикам вино.

– Это хорошо. Но я беру две драхмы. - Я оглянулся через плечо. - Никто пока не жаловался.

Он покачал головой, поцокал языком.

– До чего нынче дошли молодые люди! Никаких чувств, никакого понятия об изяществе манер… Лодыжки как у крылоногого Гермеса, лицо Гиакинта, тело Гиласа в пруду…[450729]и тут же - "Я беру две драхмы", как удар молотка… Жуткая штука эта война; ничто уже теперь не станет прежним. Ладно, ладно, согласен. Но тебе придется поработать за это. Вот, держи горшок - это будет твой бойцовый петух. Опусти левое колено, коснись им пола и чуть выверни наружу. Да нет, нет, вот так…

Через некоторое время он взял с полки комок пчелиного воска и начал разминать его своими плоскими пальцами. Рядом со мной розовощекий Аполлон, Двуязычный, криво усмехался своей толстой зеленой змее.

Второй месяц перешел в третий, а Ферамен все не возвращался.

Хремон сделал с меня шесть набросков: держащим бойцового петуха; подвязывающим сандалию; завязывающим волосы лентой; в виде Гиласа, наклонившегося над прудом; в виде Гиакинта, сраженного диском и, наконец, в виде спящего Диониса. Диониса он сделал очень быстро, без моего ведома. Свое слово насчет вина он держал, мы его пили каждый вечер смешанным с водой в равных частях или даже крепче. Говорят, в любой ситуации, если подумать, можно найти светлые стороны; так и с вином: в те дни хватало совсем немного, чтобы опьянеть.

Думаю, он держал меня дольше, чем кого-либо другого, ибо я не смог насчитать на полке больше четырех набросков с любого одного натурщика. Он кормил меня лучше, чем Поликлет, и каждый день выплачивал две драхмы. Я обычно встречался с Талией у развалин дома предателя и отдавал ей то, что мог добыть за деньги, причем велел не каждый раз говорить Лисию, что это от меня, иначе он задумался бы, как я это все достаю. Когда я заходил проведать его, он выглядел уже лучше, но как-то все же странно - глубоко запавшие глаза и очень прозрачная кожа, как у мальчика. Думаю, это объяснялось тем, что он пил очень много воды, чтобы заглушить голод; один лекарь говорил мне когда-то, что это полезно для незажившей раны, ибо вымывает из тела дурные соки; полагаю, только это и держало его в живых.

Мне было нелегко объяснять дома, где я пропадаю допоздна, когда масло стало такой редкостью, что, пользуйся им какой-то человек для освещения, его дом забросали бы камнями. Если я отсутствовал всю ночь, то говорил, что стоял в карауле. Иногда я замечал на себе взгляд отца. Но в шкафу для съестного у нас оставалось совсем мало, а мать приближалась к сроку; и если он думал, что лучше не спрашивать, то не мне его винить.