— Вы хотите сказать, что великая княгиня останется во дворце?

— Ну уж нет! Они собирались ехать на Локателлиевую оперу, но я думаю — передумали. У них намечались другие планы. — Анна против воли опять приняла кокетливый вид. — Ужин у Нарышкиных, у графа большая компания собирается. Говорили, что и герои войны будут присутствовать… даже пленный граф Шверин, красавец, молодец! А при нем неотлучно поручик гвардии… сейчас вспомню… Орлов Григорий, тот самый, что Шверина в Петербург привез. Так я думаю, туда их высочество и поедут.

На встречу с великой княгиней друзья поехали втроем не из целей безопасности, а из юношеского влечения к романтизму: начали вместе историю, вместе ее и кончать. Главной задачей было отследить карету Екатерины — когда отбудет от дворца, куда направится. Роль наблюдателей взяли на себя Белов и Корсак.

Анна не обманула. В положенный час, Екатерина была по-немецки точна, от третьего подъезда Зимнего дворца двинулся богатый, но неприметный экипаж без гербов, за ним четыре гвардейца верхами. Друзья проследили направление экипажа, а затем малыми переулками бросились к особняку Нарышкиных, где неприметно в тени дерев стояла карета Оленева.

Никита все правильно рассчитал. Если ужин многолюдный, то лучше встретить Екатерину у подъезда, смешавшись с гостями. Как только экипаж великой княгини остановился у подъезда, Никита, облаченный в парадный камзол и модный парик, выскочил из кареты и встретил Екатерину в дверях. Не он один вышел навстречу важной особе, однако успел шепнуть:

— Молю о встрече, дела неотложные — Екатерина только кивнула незаметно, а хозяину дома представила князя Оленева по всем правилам.

Не будем описывать здесь роскошный и веселый ужин. Настроение пирующих было отменным. Зима на пороге, а это значит, что до новой военной кампании жить и жить, можно не думать о всепожирающем молохе войны, пожирающем и жизнь близких. Был здесь, как и предсказала Анна, флигель-адъютант Фридриха Шверин, остроумец, танцор и ловелас. Он проживал в частном дому под малой охраной и с удовольствием шлялся по петербургским домам, развлекая дам. Юный Григорий Орлов, тоже герой войны, был менее приметен, во всяком случае, автор далеко не уверен, что именно на этом ужине великая княгиня обратила на него свой благосклонный взор. После ужина начались танцы — веселые, домашние, без строгостей этикета. Здесь Екатерина и позвала Оленева в малую гостиную.

— Я рада вас видеть, князь. И какое же дело привело вас ко мне, чтобы встретиться столь экстравагантным способом? — разгоряченная вином, великая княгиня нежно улыбалась.

— Это дело не терпело и дня промедления. Оно касается вашей камеристки Анны Фросс.

Екатерина сразу посерьезнела, видно было, что она разочарована таким оборотом разговора, но еще больше обеспокоена — какое отношение может иметь этот вездесущий князь к ее пропавшей камеристке? Анна отсутствовала почти три дня, и Екатерина гнала от себя мысль, что верная служанка ее мертва или, хуже того, угодила в Тайную канцелярию. Последнее было особенно нежелательно, так как сулило новую дворцовую смуту, а она и предположить не могла, с какой стороны погромыхивает гром.

— Вам-то что за дело до моей камеристки? — голос прозвучал раздраженно и отчужденно. — Она жива?

— Жива. Я должен предупредить вас, что Анна Фросс была агентом немецкого секретного отдела.

Если уместно употребить к столь знатной особе слово «фыркнула», то она сделала именно это, фыркнула, как породистая кошка на плохую еду. — И в чем же, позвольте спросить, состояла ее функция, или, как говорят у вас, задание? — этим «у вас» она явно хотела задеть Никиту.

— Отравить государыню…

— О!

Поняла, сразу все поняла, и с лица сбежала краска, и глаза стали холодными и настороженными, но тон беседы тут же изменился. Ей ли не знать, что князю Оленеву можно верить всегда и во всем.

— Но это ужасно, ужасно. — Вы понимаете, как это ужасно?

— Успокойтесь, ваше высочество. Об этом никто никогда не узнает. Через три дня Анна оставит пределы России.

— Это единственный выход, — выдохнула Екатерина, а безжалостный взгляд сказал: «А надежнее бы — убить!»

— И еще я вынужден предупредить ваше высочество об ее отношениях с графом Александром Ивановичем Шуваловым.

— Доносы? Она была его доносительницей? — Екатерина даже несветски приоткрыла рот, так была удивлена.

— Думаю, что да.

— И Шувалов знал, что она отравительница?! — слова ее снизились до шепота, в них звучал не столько ужас, сколько всепоглощающий интерес.

— Думаю, нет…

— Ах, князь, принесите воды. Жарко, сил нет! Когда Никита раздобыл стакан ледяной кипяченой воды и принес ее на подносе, Екатерина уже пришла в себя. Она сделала глоток, потом опустила пальцы в воду, смочила виски.

— Примите слова благодарности, князь. Ваша служба так верна и так неприметна. Вы появляетесь всегда вовремя. Я никогда этого не забуду, и если мне когда-нибудь представится возможность — отблагодарю, — она усмехнулась, — …по-царски! А теперь скажите, чем кончилась та романтическая история, из-за которой вы поехали в Кенигсберг?

— Я женился, ваше высочество.

«На этой очкастой худышке, на этой бледной, юной и невзрачной?» — хотелось воскликнуть Екатерине, но она не произнесла этих слов, только горло ее завибрировало, как у надрывно поющей птицы.

— И счастливы? Вижу, вижу… Я вам завидую, князь. Мне меньше повезло с браком.

На следующий день, обсуждая с гофмаршалом мелкие, текущие дела своего двора, Екатерина сказала как бы между прочим:

— Да, граф, забыла вам сказать, я прогнала свою камеристку. Да, да, я говорю об Анне Фросс. Вообразите, она оказалась воровкой. Может быть, это просто болезнь, но ее страсть к золотым побрякушкам выходит за рамки обычной для женщины любви к украшениям.

Удивительно, как прозорливы иной раз бывают великие люди. Екатерина выбрала первую, подвернувшуюся под руку версию, и она оказалась правдой.

Александр Иванович покраснел, задергал щекой, целый букет переживаний отразился на лице его, но дворцовая выучка взяла верх.

— И правильно сделали, ваше высочество. Не смею спорить. Эту куртизану и партизану давно надо было изъять. Она не заслуживала вашего доверия, — сказал он с сановитой неторопливостью.

И опять-таки был прав.

Повествование наше стремительно близится к концу: и об этих рассказала, и эти как-то устроились. Никак не может разрешиться только дело пастора Тесина, что по-прежнему сидит в Петропавловской крепости и ждет, когда же возникнут те обстоятельства, которые переменят его судьбу.

В своих мемуарах, которые уже убеленный сединами Тесин оставил своему потомству, он писал: «Кто был свидетелем Цорндорфского сражения и его последствий, тот не поверит толкам, посеянным злонамеренными людьми, а потом доверчиво повторенным писаками». И еще: «…клевета — явление обычное в среде людей, где страсти составляют главную пружину действий. Говорят, фельдмаршал Фермор жаловался в Петербурге на русского генерала, который не подал ему условленной помощи. Мать генерала пользовалась большим доверием государыни Елизаветы».