Уже на закате жизни Тесин вспоминает дворцовые сплетни, о которых ничего не мог знать, сидя в темнице. Русским генералом, о котором шла речь, был доблестный Петр Александрович Румянцев — граф и генерал-поручик, матушка его была любимой статс-дамой императрицы. Еще будучи в армии Фермор писал государыне: «Неоспоримая правда, что армия Вашего имп. Величества по особливому Божия десницы покровительству, после баталии Цорндорфской, соединясь с армией Румянцева, в состоянии находилась неприятельскую атаковать, но помешали недостаток снарядов при артиллерии и разнящиеся сведения о короле Фридрихе от дезертиров и военнопленных»[25]. В Петербурге при личном разговоре с императрицей, более похожем на допрос, Фермор был откровеннее. Он сказал о больших потерях, болезнях в армии и в запальчивости дерзнул обвинить Румянцева, что тот не успел в нужный момент уйти от крепости Шведт и явиться на помощь в Цорндорфской битве. Такие обмолвки не прощаются при дворе. Последним своим заявлением Фермор не только не улучшил своего положения, но тут же стянул узел интриг, невольным участником коих стал.

Тем не менее сложное положение Фермора отнюдь не ухудшило положение его духовника. Настал день, когда условия его заточения круто изменились, граф Ив. Ив. Шувалов сдержал свое обещание. Во-первых, сняли щит с окна, и узник вволю мог насладиться светом и пусть весьма скромным пейзажем — уголком площади, выщербленной стеной соседнего строения и изрядным куском небосвода, но это было окно в мир! Вторая послабка была для Тесина не менее значительна — его побрили, он опять стал выглядеть как лютеранский пастор. Космы волос с липа и затылка сыпались на пол, цирюльник насвистывал что-то веселое, а Тесин сидел со счастливой улыбкой, словно над ним совершали важный церковный обряд. В тот же день тюремный чиновник — неулыбчивая крыса — составил опись вещей, необходимых Тесину в темнице. Кажется, уж эта бумага не могла возбудить удовольствие пастора, она говорила, что в ближайшее время никто его из узилища выпускать не собирается, но Тесин не огорчался. Он с удовольствием диктовал длинный список, в который входили и колпак ночной, и туфли домашние, и разномастная посуда, и подсвечников медных три, и свечей в достатке. Все требуемое было ему предоставлено, кроме книг и письменных принадлежностей.

Кормили его всегда хорошо, опрятно и вкусно, а после переломного дня положили на день содержания в крепости целый полтинник. Деньги давали на руки и позволили самому вести хозяйство. В те времена фунт лучшего мяса стоил 2 копейки, а поскольку полпива давали и вовсе бесплатно, то через некоторое время Тесин с удивлением обнаружил, что скопил в крепости некоторую сумму. Последнее весьма его позабавило. Это значило, что каждый проведенный в темнице день как бы оплачивался. Гвардейцы по-прежнему находились в его камере, но играли теперь роль не охраны, а расторопных слуг.

Тесин еще придумал себе работу — стал учить русский язык. Вначале он спасался этим от безделья, а потом увлекся. Учителями были все те же гвардейцы. Иллюстрируя свой словарный запас, они вечерами рассказывали пленнику сказки. Содержание их было столь фривольным, а изложение до того наивным, что, переводя эти вирши мысленно на немецкий язык, пастор хохотал в голос, то есть «реготал, квасился, умирал со смеху и держался за бока», учителя вторили ему «радостным ржанием». Очень понравилась пастору русская пословица: «из дурня и плач смехом прет». Тесин правильно понял ее содержание, потому и понравилась.

За все это время он не видел иных людей, кроме гвардейцев, цирюльника и чиновника-крысы, то есть следователи больше не появлялись. Хорошим обращением ему явно давали понять, что большой вины за пленником не видят, но и освобождение считают преждевременным. Поэтому Тесина удивило и испугало насильное знакомство с неким соотечественником, который тоже сидел в крепости. Знакомство это называлось очной ставкой. Когда повели Тесина по бесконечным коридорам, он было возликовал, надеясь на освобождение, но хмурые лица сопровождающих уверили его в обратном.

Тесина ввели в полутемное помещение, на лавке сидел бородатый человек в богатом, но неопрятном костюме. Он с насмешливой живостью и бесцеремонностью принялся рассматривать Тесина.

— Знаете ли вы этого человека? — обратился следователь к бородатому узнику.

— Первый раз его вижу.

— А вам, — поворот головы в сторону Тесина, — знаком ли сей человек?

— Нет, я не знаю этого господина. Впрочем, обождите. Да, да, я видел его, когда был в плену в Кистрине. Он гостил у коменданта фон Шака.

— Вздор! — коротко бросил Сакромозо. — Я вас не знаю.

— Ну как же, сударь? Я был у генерала Дона, а вы сидели у окна в том же самом кабинете. Это было в тот день, когда я оставил Кистринскую крепость. Вы еще попросили меня передать вашему кучеру…

— Так это были вы? — лениво осведомился Сакромозо, весь его вид говорил: «святая простота… Мне ты не можешь повредить, себя побереги!»

— А иных встреч вы не имели с сим господином, скажем, в Кенигсберге?

— Иных не имел, — вздохнул Тесин, даже как будто с сожалением.

По тому же сырому, многоколенному коридору пастора вернули в его камеру, и она показалась ему домом родным: воздух сух, огонь в очаге, мясо булькает в котелке, все эдак опрятно и прибрано. В эту ночь он особенно истово молился, чувствуя, что на очной ставке сказал что-то весьма сподручное следователю, а себе, может быть, и во вред. Но ведь не мог он сказать «не видел», если видел! Если б он на этой очной ставке солгал, то, значит, сидит он в крепости за дело, а при полной правде в словах его стражам должно быть понятно — невинен!

И дальше, покатилась жизнь — сытная, размеренная, удушливая, для души удушливая, словно подушкой прижал тебя кто-то к жесткому ложу и держит, а чтоб совсем не помер, оставляет малую щелку для продыха. Нет, будем справедливы, в иные дни душа его была бодра. Ведь кончится когда-то его неволя! Тяжело было после ярких снов, в которых являлся ему родной дом. Он ясно видел свою комнату, свечу на столе, многие листы бумаги и хорошо очиненные перья. Он берет девственно чистый, приятно шуршащий лист… перо.) тянется к чернильнице… серый кот на подоконнике одобрительно щурится в его сторону желтым глазом, и вдруг крик матери: «Кристиан, ужинать!» Он просыпался. Иной сон начинался сразу в гостиной, матушка у окна ловко вяжет крючком шелковый кошелек… Отца во сне он видел только раз. На нем было черное траурное одеяние, он сидел в кресле, прямой и жесткий, как чугунный пестик, а лицо было темным, незрячим. Жив ли батюшка, дал ли ему силы Всемогущий перенести постыдный арест сына? И Мелитрису послал Господь увидеть во сне, она появилась не в образе жалкого мальчика, но прекрасной дамой в белом одеянии, отнюдь не ангельском, все на ней было оборочье и кисейная пена. Мысли о Мелитрисе смущали, и пастор гнал их от себя как величайший соблазн. Такие картины узнику не по силам.

Судьба Тесина решилась только на исходе зимы 1759 года, когда по обмену стали возвращаться на родину пленные офицеры. Одним из первых приехал в Петербург генерал-поручик Захар Григорьевич Чернышев. Он и описал Ив. Ив. Шувалову, среди прочих картин мрачного кистринского быта, скромную роль лютеранского пастора, его беззаветную службу в лазарете, его помощь попавшей в плен фрейлине Мелитрисе Репнинской. Каким образом — сия девица угодила в мужскую передрягу, подробно рассказано не было, одно только слово вносило объяснение сей истории — навет.