— Останетесь на ужин? — спросила она и снова села.

— Нет, — ответил Ральф.

Она не настаивала. Они молча сидели рядом: Мэри потянулась к рабочей корзинке, достала рукоделие, вдела нитку в иголку.

— Смышленый юноша, — заметил Ральф, имея в виду мистера Баснетта.

— Я рада, что вы так думаете. Работа очень интересная. Мне кажется, у нас отлично получается. Но я склонна с вами согласиться: в чем-то следует идти на уступки. Мы слишком непримиримы. Иногда в словах оппонентов тоже есть смысл, хотя это трудно понять, потому что они оппоненты. Гораций Баснетт слишком непреклонный. Я прослежу, чтобы он написал Джадсону. Но, полагаю, вы слишком заняты, чтобы прийти на наше собрание? — Она говорила официальным тоном.

— Боюсь, меня не будет в городе, — ответил Ральф так же сухо.

— Разумеется, правление собирается каждую неделю, — заметила она. — Но некоторые приходят только раз в месяц. Хуже всего члены парламента, мне кажется, мы зря их пригласили.

Она замолчала и занялась шитьем.

— Вы не приняли хинин, — наконец сказала она, заметив таблетки на каминной полке.

— Не хочу, — кратко ответил Ральф.

— Что ж, ваше дело, — невозмутимо промолвила она.

— Я негодяй, Мэри! — воскликнул он. — Ввалился к вам, отнимаю время, да еще и спорю.

— Когда простужаешься, обычно чувствуешь себя несчастным, — ответила она.

— Я не простудился. Не знаю, зачем я соврал. Со мной все в порядке. Я, наверное, сумасшедший. Мне следовало обходить ваш дом стороной. Но я хотел вас увидеть, хотел сказать вам: Мэри, я влюблен.

Он проговорил это слово, но, когда он произносил его, оно показалось ему лишенным смысла.

— Влюблен? — тихо сказала она. — Я рада за вас, Ральф.

— Мне кажется, я влюблен. Или обезумел. Не могу думать, не могу работать, мне плевать на весь мир. Вы не представляете, Мэри, какая это мука! Я счастлив — и через секунду в отчаянии. Полчаса я ее ненавижу, а через десять минут готов жизнь отдать, лишь бы она была рядом — и все это время я сам не знаю, чего хочу. Это безумие, но в нем есть последовательность[80]. Понимаете, что со мной? К чему это все? Знаю, это звучит как бред — не слушайте меня, Мэри, продолжайте работать.

Он встал и принялся, по обыкновению, шагать по комнате. Все, что он сказал, было совершенно непохоже на то, что он на самом деле чувствовал, присутствие Мэри действовало на него как сильный магнит, вытягивающий из него совершенно не те слова, которые он говорил сам себе, — и не те, которые рассказали бы о его самых сокровенных чувствах. Он едва ли не презирал себя за эти слова, но почему-то вынужден был их произнести.

— Сядьте, — вдруг сказала Мэри. — Из-за вас я так… — Она говорила непривычно раздраженно, и Ральф, удивившись, сел. — Вы не назвали мне ее имя — специально, я полагаю?

— Имя? Кэтрин Хилбери.

— Но она помолвлена…

— С Родни. Свадьба в сентябре.

— Понятно, — сказала Мэри.

Теперь, когда он снова сидел с ней рядом, от него веяло спокойствием, за которым угадывалась некая таинственная и непостижимая сила, и она не посмела нарушить это ощущение словом или вопросом. Она лишь смотрела на Ральфа в упор, с немым изумлением, не веря своим глазам. Но он, похоже, не обратил на это внимания. Потом, словно больше не в силах видеть это, Мэри откинулась в кресле и закрыла глаза. Его отчужденность пугала ее, в ее голове теснились мысли, ей хотелось расспросить Ральфа, вернуть его доверие, почувствовать, что они близки, как и раньше. Но она поборола это желание, потому что, заговорив, нарушила бы полосу отчуждения, что пролегла между ними и отодвинула их друг от друга, так что теперь он казался ей далеким и недоступным, и она уже не могла бы сказать, что знает этого человека.

— Я могу что-нибудь для вас сделать? — спросила она наконец вежливо, даже участливо.

— Вы можете встретиться с ней?.. Нет, не то… не беспокойтесь обо мне, Мэри. — Он тоже говорил ласково.

— Боюсь, чужой человек вам не поможет, — сказала она.

— Это правда. — Он покачал головой. — Сегодня Кэтрин сказала, что все мы одиноки.

Мэри заметила, с каким усилием он произнес имя Кэтрин, и это расплата за прежнюю скрытность. В любом случае она не сердилась на него, а лишь жалела этого человека, обреченного страдать, как страдала она. Но с Кэтрин все было иначе: Кэтрин сочувствовать она не могла, могла лишь негодовать.

— Но всегда остается работа, — сказала она несколько воинственно.

Ральф привстал в кресле.

— Вы собираетесь работать? — спросил он.

— Нет-нет. Сегодня воскресенье, — ответила она. — Я подумала о Кэтрин. Ей не понять, что значит работа. Ей никогда не приходилось работать. Я и сама поздно об этом узнала. Но именно в труде спасение — я в этом уверена.

— Однако есть и другие вещи, помимо работы? — предположил он.

— С работой ничто не сравнится, — ответила она. — В конце концов, люди… — Она запнулась, но потом продолжила: — Что было бы со мной, если бы не необходимость каждый день ходить на работу? И тысячи людей скажут то же самое — тысячи женщин. Работа, Ральф, — единственное, что меня спасло.

Ральф поджал губы, словно ее слова были для него полной неожиданностью, но он приготовился безропотно выслушать все, что она скажет. И поделом ему! Он вытерпит, и тогда станет легче. Однако она замолчала и встала, словно ей что-то понадобилось в другой комнате. Но у самой двери остановилась, обернулась к нему, гордая и величавая в своем спокойствии.

— Для меня все закончилось очень хорошо, — сказала она. — И у вас будет так же. Уверена. Потому что, в конце концов, Кэтрин этого достойна.

— Мэри!.. — воскликнул он. Но она уже отвернулась, и он забыл, что же хотел сказать. — Мэри, вы замечательная, — произнес он.

Она посмотрела на него и протянула ему руку. Она страдала, надежды не осталось, будущее, сулившее бесконечные возможности, обернулось бесплодной пустыней, но все же, неведомо как и с результатом, который она не могла предугадать, — она победила. И позволила ему поцеловать свою руку.

В этот воскресный вечер на улицах было не слишком людно; и даже если праздничный день и домашние развлечения не смогли удержать людей в четырех стенах, этому, несомненно, помог сильный пронизывающий ветер. Но разбушевавшаяся стихия как нельзя более отвечала чувствам Ральфа Денема. Порывы ветра, проносившиеся по Стрэнду, казалось, расчистили наверху окошко, в которое проглянули звезды и на короткое время вынырнула серебристая луна и помчалась сквозь дымку, рассекая волны. Они захлестывали ее — луна вновь появлялась, они захлестывали ее снова и снова, но она все так же мчалась вперед. За городом в полях буря за ночь унесет прочь весь зимний хлам: опавшие листья, увядший папоротник, выцветшую сухую траву, но не тронет ни одного бутона, не повредит ни одного стебелька, проклюнувшегося из-под земли, и, быть может, уже завтра в узкой щелочке бутона покажется синяя или желтая крохотная полоска. Однако душе Денема была ближе разрушительная стихия бури, и все, что могло показаться звездочкой или нежным цветком, вспыхивало на секунду и тут же исчезало под натиском быстрых и бурных волн.