Тем не менее встречи — пусть и нечастые — всё же бывали. Например, однажды они, будучи оба почти соседями — обитателями переделкинских дач, вместе оказались на даче у Юлии Хрущёвой, внучки опального — а к этому времени уже и покойного — первого секретаря ЦК КПСС. Место встречи не было случайным: Юлия Леонидовна, выпускница журфака МГУ, работавшая сначала в агентстве печати «Новости», а затем завлитом в Театре им. Вахтангова, вообще не чуждалась общения с либеральной интеллигенцией — писателями и актёрами. Однажды привезла к деду на дачу в Петрово-Дальнее настойчиво просившегося туда Высоцкого.

А в другой раз Визбор со Смеховым оказались у Окуджавы в гостях, и Булат Шалвович за столом устроил «конкурс анекдотов», в том числе, конечно, и политических. Посмеялись славно.

В 1984 году Московский КСП готовился отметить шестидесятилетие Окуджавы. Идея заключалась в том, чтобы устроить вечер в честь юбиляра и на этом вечере вручить ему изготовленное в единственном экземпляре собрание его сочинений. Эта акция поневоле воспринималась как противовес официозу, для которого Окуджава был фигурой сомнительной и который чествовать его не собирался, отделавшись небольшим томиком избранных стихов, в то время как иные поэты его — и даже меньшего — возраста и литературного стажа, не говоря уже о таланте и известности, имели уже целые собрания сочинений. Хотели подготовить 12 томов, но двенадцатый (в нём должен был быть представлен Окуджава-переводчик) не состоялся. Некоторым томам были предпосланы предисловия, написанные Галиной Белой (стихотворения), Владимиром Мотылём (пьесы и сценарии), Львом Устиновым (проза для детей), Александром Володиным (повести и рассказы). Написать предисловие к составленному Андреем Крыловым тому «Статьи, очерки, заметки…» попросили Визбора — всё-таки он был журналистом, и эта грань творчества Булата Шалвовича была ему тоже близка.

В тексте визборовского предисловия есть, кажется, и особый подтекст. То, что сказано здесь о публицистике Окуджавы, можно отнести и… к его лирике, к песням: позицию Окуджавы он усматривает в «уважительном и глубоком внимании к так называемому „маленькому“ человеку», в «избегании предметов изображения, похожих один на другой, в выборе и рассмотрении человеческого в человеке… когда за крошечной деталью или интонацией встаёт перед вами весь человек», в «щемящей интонации единственности и неповторимости человеческой жизни». Оно и неудивительно: ведь здесь пишет не только журналист о журналисте, но и поэт о поэте.

Это был не первый случай, когда каэспэшники попросили Визбора написать для их самиздатских материалов. До своего «окуджавовского» предисловия он писал для них о Высоцком.

25 июля 1980 года в жаркой олимпийской Москве остановилось сердце поэта, которого Андрей Вознесенский назвал «шансонье всея Руси». Смерть Высоцкого стала событием громадного общественного масштаба и первым за многие десятилетия массовым народным волеизъявлением. Всенародная скорбь, бесконечная очередь желающих проститься — и так и не попавших в здание Театра на Таганке, где проходила гражданская панихида, несчётное число поэтических посвящений — часто неумелых, но всегда искренних… Даже те, кто при жизни барда не считал его творчество явлением большого искусства и вообще мало им интересовался, теперь вслушивались в хрипловатый голос Владимира Семёновича иначе, всё больше проникаясь выплеснувшимися в нём болью и страстью и всё больше ценя в нём большого поэта.

В дни прощания с Высоцким Визбор и Нина отдыхали в маленьком литовском городке Пабраде. Когда туда дошла скорбная весть, Визбор рвался поехать в Москву на своих «жигулях», Нина с трудом отговорила его: очень далеко, и такая жара… Смерть младшего товарища-барда переживал тяжело. Нине сказал: «Это большая трагедия». Кому-кому, а уж Визбору масштаб Высоцкого был виден. Поэтому с готовностью откликнулся на просьбу выступить со страниц специального — посвящённого памяти Высоцкого — выпуска «Менестреля» (август — сентябрь 1980 года). Заметка Визбора, за которой к нему домой на улицу Чехова ездил Андрей Крылов, была помещена в «Менестреле» под названием «Он не вернулся из боя». В небольшом тексте Юрий Иосифович сумел высказать несколько очень важных для понимания творчества Высоцкого и бардовской песни вообще мыслей. Он писал об отличии этой песни от песни эстрадной, напоминающей порой «милые картинки». Об ощущении силы и трагизма, противостоящих «волне инфантилизма, захлестнувшей в своё время всё песенное творчество» и никак не коснувшейся Высоцкого. О борьбе поэта «с чиновниками, которым его творчество никак не представлялось творчеством и которые видели в нём всё, что хотели видеть — блатнягу, пьяницу, истерика, искателя дешёвой популярности, кумира пивных и подворотен». Нужно оценить смелость этих строк в условиях 1980 года: конечно, такое тогда могло появиться только в бесцензурной печати.

Спустя почти два года Визбор посвятит памяти Высоцкого песню «Письмо». Она датирована автором 11 июня 1982 года, и дата эта, как сейчас увидим, неслучайна. Нина Филимоновна вспоминает, что он вынашивал её два года — то есть с самой смерти Высоцкого. Многочисленные поэтические отклики на уход поэта казались Визбору поспешными и малоудачными. Даже об известной песне Окуджавы «О Володе Высоцком» он отзывался не без критичности, полагая, что «белый аист московский» и «чёрный аист московский» — образность не в духе и не на уровне Булата.

Дата «11 июня» означает, скорее всего, окончание работы, момент, когда в песне была поставлена последняя точка. Юрий Иосифович никак не мог подобрать одну необходимую строку, ушёл в лес (дело было в Пахре) побродить, потом вернулся и сразу записал. Строка пришла на прогулке, в ходьбе.

Именно это место — концовка первой строфы — и не давалось поначалу поэту. Но теперь всё встало на свои места. Подтолкнул же Визбора к итоговой поэтической находке, по-видимому, конкретный повод.

Всего за два дня до стоящей в автографе даты, 9 июня, в «Литературной газете» появилась большая статья Станислава Куняева «От великого до смешного». Редакция затеяла тогда дискуссию на тему «Культура: народность и массовость» и в каждом номере публиковала выступление какого-нибудь писателя или критика на эту тему. Статья Куняева наделала много шума — именно той своей частью, где речь шла о Высоцком. Визбор или успел прочесть её в городе перед отъездом на дачу, или ему привёз газету кто-то из навестивших его друзей, но содержание песни не оставляет никакого сомнения в том, что куняевский текст был ему известен.

Полагая, что в песнях Высоцкого «жизнь изображена чем-то вроде гибрида забегаловки с зоопарком» и что «в текстах, лишённых исполнения и аккомпанемента, явственны и безвкусица, и фельетонность, и любительщина», автор статьи выносит такой приговор творчеству барда: «Лирический герой многих песен Высоцкого, как правило, примитивный человек, полуспившийся Ваня, приблатнённый Серёжа, дефективная Нинка и т. д. Надрыв этого человека — окончательный разрыв с идеалом, в лучшем случае — замена его правилами полублатной солидарности». Статья задела тогда многих — и не только почитателей Высоцкого. Она не могла не задеть любого порядочного человека, воспринявшего статью как донос. Конечно, никто не обязан любить Высоцкого. Но печатать такое в 1982 году, когда из печати вышел всего один сборник покойного поэта, когда сам он оставался сомнительной, с точки зрения власти, и полузапретной фигурой — означало призыв к полному его запрету. Мол, вот какой он опасный и вредный, лучше совсем без него.