Однажды вечером Эмилия сказала Кирстен:

— Я использую насекомых на картинах, чтобы научить Маркуса арифметике, и мы вместе будем сочинять про них разные истории, это поможет ему запомнить новые слова и получить новые представления о мире, а еще мы будем рисовать углем…

Кирстен не скрывает раздражения.

— Эмилия, — обрывает она девушку, — тебе известно, что Маркус ребенок простодушный и отсталый в развитии и что таких детей лучше оставить наедине с собой в их собственном мире. Из него все равно ничего не получится.

— Маркус простодушен, — сказала Эмилия, — только потому, что кроме меня его никто никогда не постарался понять, но почему он должен оставаться таким на всю жизнь?

— Потому что он так устроен.

— Но если я начну его учить, разве он не может измениться?

— Думаю, это маловероятно.

— И тем не менее я должна попробовать…

— А когда, позволь спросить, намерена ты предаваться этому учительскому безумию? Разве у тебя есть время, кроме того, которое, как моя единственная женщина, ты по долгу службы обязана уделять мне?

Кирстен стала метаться по комнате, и каждая ее вена, начиная от голубых венок изящных ног, пульсировала от гнева.

Эмилия уже достаточно хорошо знала Кирстен, чтобы узнавать видимые признаки раздражения: раздувающиеся ноздри, необычный блеск в глазах, движения рук, похожие на жесты акробата или танцора. Она спокойно посмотрела на Кирстен и ответила:

— Я буду заниматься с Маркусом рано утром, до того, как вы проснетесь, или в конце дня.

— Все это прекрасно, — отрезала Кирстен, — но я могу проснуться рано утром, после очередного кошмара мне потребуется твое утешение, я стану звать тебя, а тебя здесь не будет. Разве это не нарушение долга перед той, кому ты стольким обязана?

— Я обещаю, — сказала Эмилия, — что не стану пренебрегать своими обязанностями. Клянусь, что вы не заметите моего отсутствия…

— Замечу! Конечно, замечу! С чего бы мне не заметить? Должна признать, Эмилия, что ты очень мала и порой напоминаешь тень, но ты никогда не казалась мне тем, что я могла бы назвать неприметным. Напротив, я вижу не только тебя, но и то, что в тебе скрыто. Можешь не сомневаться. Я всегда, с самого первого дня, читала твои мысли. А сейчас я начинаю понимать, что ты гораздо больше печешься о своем маленьком брате-привидении, чем обо мне!

Эмилия прекрасно знала, что могла бы возразить лишь в том случае, если бы это было не так, но и тогда ее возражения ни к чему бы не привели, поскольку Кирстен решила сердиться, ей было необходимо сердиться, а раз так, то гнев ее ничем не остановить. Слуги, находившиеся двумя этажами ниже, слышали, как она кричит на Эмилию, а ее сопровождавшиеся слезами обвинения Эмилии в нерадивости и предательстве пробудили Вибеке Крузе от сладкого сна, в котором ей снились соревнования на скорость поедания пирогов.

Эмилия пробовала успокоить Кирстен словами, но та желала слышать лишь те слова, которые ей были угодны.

— Скажи, что ты больше не будешь заниматься с Маркусом! Скажи, что перестанешь ходить в эту проклятую Комнату Насекомых и рисовать с ним, ведь в Росенборге ты обычно рисовала со мной!

Но Эмилия не желала отступать от задуманного плана. Тогда Кирстен разрыдалась, делая вид, будто ее так душит горе, что ей нечем дышать, но, когда Эмилия подошла и хотела положить руку ей на плечо, ее грубо оттолкнули, и она едва не упала на низкий комод.

— Не подходи ко мне! — крикнула Кирстен. — Ты, как и все в этом мире, ненавидишь и презираешь меня, желаешь моей погибели и смерти! О, Матерь Божия, где Отто? Где он, единственная живая душа, чье сердце способно на любовь ко мне?

— Я вас люблю, — мягко сказала Эмилия.

— Но недостаточно, ибо иначе тебе не пришло бы в голову покидать меня ради того, чтобы рисовать ос, шмелей и других отвратительных тварей, которые ползают и бегают по тем стенам.

Эмилия ждала.

Наконец Кирстен сказала:

— Я родилась с демоном в душе. Я родилась настоящим насекомым. Мое жало меня убьет.

Эмилия встает в шесть часов утра, когда еще темно и в Боллере не растоплен ни один камин, оставляет одну из служанок в своей комнате на случай, если Кирстен проснется и позовет ее, берет лампу и занимается с Маркусом до тех пор, пока в окна не заглядывают первые лучи рассвета и не наступает время привычных дневных дел.

Маркус не жалуется, что его будят так рано. Он, кажется, даже не замечает, что за окном еще темно. С линейкой в руках он подсчитывает расстояние между бабочкой и веткой, на которую она взлетит, между уховерткой и лилией, в которую та хочет забраться. Он подсчитывает полосы на осах и пятнышки на божьих коровках, переплетение полосок на крылышках мух и число ножек у многоножки. Он составляет список окраски цветов и их названий.

Он начинает их срисовывать, поначалу беспомощно, и, видимо, не понимает, что уголь часто оставляет на бумаге пометы, которых он не собирался делать, и что для того, чтобы предмет появился на бумаге, мало видеть его в своих мыслях.

Но Эмилия показывает Маркусу, как надо медленно выводить очертания изображаемого предмета, снова и снова на него смотреть, чтобы движение руки следовало за взглядом. Через некоторое время в его рисунках появляется своеобразная красота: стрекоза становится большой и близкой, а мир, к которому она летит, маленьким и отдаленным, благодаря чему (хоть приемы эти и не осознаны) в картине чувствуется воздух, движение, пространство.

За работой Маркус разговаривает. Он говорит Эмилии, что по ночам слышит, как стены что-то шепчут ему, он знает, что это язык насекомых, и если мальчик будет долго слушать язык насекомых, то поймет его. А когда он сможет его понять, насекомые «придут к нему и будут ему повиноваться».

— Если они будут «ему повиноваться», — говорит Эмилия, — что он им прикажет?

— Быть хорошими. Это приказ. И не будить госпожу Кирстен. И не мечтать.

— Не мечтать? А о чем мечтают эти насекомые, Маркус?

— О долине, мечтают об этой долине.

— Какой долине?

— О моей долине, которая называется За Отчаянием, где живут буйволы.

Теперь время Маркуса занимают уроки, рисование и голоса со стены. Он больше не просит своего котенка. Просыпаясь ночью, он разговаривает с насекомыми до тех пор, пока их шепот снова не убаюкивает его. Ему снится, что он красный лист, бутон, готовый вот-вот раскрыться. Для него картины обладают большей реальностью, чем то, что он видит за окном, и он постепенно начинает верить, что в один прекрасный день «войдет» в мир насекомых, станет таким же маленьким, как они, будет жить вместе с ними и прятаться от дождя под грибом.

Рядом с Кирстен, Эллен или Вибеке он вновь замолкает, отчего все три женщины жалуются, что его странности не проходят, и больше не пытаются с ним заговорить. Они почти так же суровы с ним, как Магдалена, и задаются вопросом, долго ли еще им терпеть его в Боллере. Через месяц их взаимное отвращение к скверным привычкам Маркуса приводит к тому, что былая вражда между Кирстен и ее матерью начинает идти на убыль. Вынимая из волос папильотки, Вибеке замечает: