А нормативность эта требует, чтобы мораль выходила за пределы каждого конкретного случая, чтобы она указывала на некую узнаваемую модель поведения, как того и требуют условности жанра. Поэтому главная мораль михалковских басен — в самом факте наличия морали, в самом факте завершения сюжета, подразумевающего неизбежность выявления всех случаев недостойного поведения, какими бы мелкими, незначительными они ни казались. Сама сатира может быть лишь условностью, обрамленной оговорками и объяснениями, повторяемыми снова и снова, подтверждающими нерушимость правил советского общежития. Отсюда акцент на неопределенно-обобщенные предикаты в заключении большинства басен: «бывает, что…»; «я многих … имею здесь в виду»; «иной»; «нам известны»; «мы знаем, есть еще семейки»; «известны нам суды такого рода»; «я встречал»; «встречаются подобные профаны»; «такую „бдительность“ иные проявляют…»; «иным идут во вред излишние аплодисменты»… При этом «иные» — это, естественно, «свои», то есть те, кто вокруг, кто рядом, кому адресованы эти басни. Поэтому басня в своем преувеличенно схематичном, «михалковском» воплощении — идеальный советский жанр, как нельзя лучше подходящий для воспитания идеального послушного субъекта. В ней всегда кто-то однозначно неправ, и неправота эта раскрывается быстро и точно, становясь уроком и для самого провинившегося, и для других, с тем чтобы впредь граждане были готовы разглядеть в малейшем отходе от идеала проявление смешной (а потому предосудительной, потенциально опасной) закономерности — и чтобы они смогли отличить ее от закона как установленной модели поведения.

Басни Михалкова утверждают торжество советского закона не в узко юридическом, но в самом широком смысле этого слова. Закон этот прошел эволюцию от послереволюционного слепого насилия через государственный террор до торжества тотальной нормальности. Эта последняя, наименее кровавая, но не менее тотальная стадия советского законопроизводства и воплощена в сатирических текстах Михалкова как некое идеальное, почти сказочное положение вещей, где преступления по большей части сводятся к недостаткам, а вердикт обращается мудрой басенной моралью[569]. Сатирические назидательные сказки для взрослых с их незатейливыми рифмами можно рассматривать как искаженное до пародийности отражение изначального единения поэзии и права[570]. Эти две языковые сферы оказываются похожими не возвышенностью стиля, но всепобеждающим присутствием нормативного и нормализующего начала. Главным уроком михалковских басен является утверждение нормативной сатиры и определение правил и границ сферы смешного. Тренировка правильного восприятия достойного осмеяния оказывается неотделимой от тренировки советского языка и стиля, от тренировки норм советской жизни вообще.

Бахтин говорил о «великом переселении серьезности», которое сопровождает поворотные события в истории[571]. Это «переселение серьезности», освобождавшее жанры и формы от прежнего содержания, неизбежно подразумевало и смещение функций традиционных форм, когда «несерьезные» жанры выполняли вполне серьезные пропагандистские и воспитательные функции. По мере того как рос советский читатель — от еще мало владеющего новым языком свидетеля революции до героя-победителя, выросшего при новом строе, — менялись и формы общения с ним, формы просвещения и политического воспитания. Особенно заметно это на примере таких жанров, как басни, которые находятся на границе между архаикой и политической актуальностью, сочетая в себе по-детски упрощенные условные сюжеты и пропаганду политических идей. Именно эти «пограничные» жанры иллюстрируют трансформации образных и стилистических кодов, которые моделируют идеального читателя, идеального потребителя советской сатиры — идеального гражданина.

Глава 6

«Проверенные хиханьки, литованные хаханьки…»: советский фельетон и алхимия соцреалистической типизации

Примите томик тихонький

И тоненький, и махонький,

Проверенные хиханьки,

Литованные хаханьки[572].

В феврале 1946 года в секретариат Вячеслава Молотова одновременно поступило два письма[573]. Одно было написано популярным фельетонистом «Комсомольской правды» Семеном Нариньяни. Обратиться ко второму человеку в стране заставили его заметки в иностранных газетах, где «буржуазные журналисты издеваются над внешним видом людей, приезжающих к ним из Советского Союза»:

«Одиннадцать молодых людей в синем пальто!» — таким аншлагом встретила английская газета приезд футболистов «Динамо» в Лондон. К сожалению, в одинаковых синих пальто было не одиннадцать человек, а все двадцать пять членов спортивной делегации. В это же время в Лондоне находилось еще около пятидесяти советских делегатов на Международной юношеской конференции, и все они тоже были в точно таких же синих пальто. На всех приехавших были совершенно одинаковые черные костюмы, черные шляпы, желтые полуботинки. Одинаковые носки, галстуки, рубашки. Все это давало, конечно, богатый материал буржуазным журналистам для издевок. И не только журналистам. Советские люди резко выделялись в уличной толпе плохо сшитым и темным по расцветке верхним платьем. Я долго не понимал, откуда такая безвкусица, стандарт, казенщина. Теперь мне многое стало ясно. Советские люди краснеют за границей из-за нескольких тупиц, а может и шарлатанов, для которых престиж Советского Союза пустой звук.

Меня командировали в Нюрнберг с группой других журналистов на процесс главных немецких военных преступников. За несколько дней до отъезда нам предложили пойти в магазин Спецторга (Никольская, 10), чтобы экипироваться для поездки за границу. Дело хорошее, так как среди нас были и бывшие фронтовики, у которых просто не имелось добротной штатской одежды. Но увы, наши надежды не оправдались. В этом магазине нельзя было прилично одеться. Выбрать костюм или пальто по росту или по своему вкусу не разрешалось. Для всех людей: высоких, низких, толстых и худых, для всех брюнетов, блондинов, лысых и чубатых имелся один стандарт: темно-синее пальто, черный костюм, коричневые туфли, черные шляпы, носки и рубашки цвета свежей глины. Но самыми страшными были, конечно, галстуки, глядя на них, почему-то вспоминался купеческий трактир на старой Нижегородской ярмарке. Подобрать одежду в тон, одеться стильно в этом магазине было невозможно. Почему? Неужели Спецторг не имеет возможности расширить ассортимент товаров в этом магазине, продавать костюмы не одного сиротского фасона, a самых различных покроев, моделей, цветов? Конечно, имеет.

Я не говорю о показном благополучии. Хорошо и красиво одеваться нужно не только для поездки за границу. Но поскольку еще год-два мы не сможем обеспечить всех наших граждан добротной одеждой, то я не касаюсь этой стороны дела. Я говорю о людях, командируемых за границу. Спецторг должен продавать им хорошую одежду, ибо там, на Западе, «по этой одежке» судят о нашей культурности и наших вкусах. Наши связи с капиталистическими странами сейчас растут и расширяются, поэтому хотелось бы, чтобы и работники Наркомторга и Спецторга думали не только о торговых сделках, но и о политике.

На письме резолюция: «т. Любимову т. Микояну Обратите внимание. В. Молотов. 2.II.46 г.». Текст Нариньяни — практически готовый газетный фельетон. Он