Пена на губах не просыхала, густела, белки глаз так и белели, словно лишились зрачков, а лицо бледнело и тощало. Через несколько дней она умерла. Отправилась на неведомые небеса и оставила его — вдруг, неожиданно. Он плакал и слонялся между шатров, словно дервиш. Отказывался есть и пить, потому что не мог поверить, что его старая бабушка способна вот так улететь и бросить его одного в этой Сахаре. До того дня он понимал, что кочевье человека по пустыне вовсе не вечно, он не понимал, что все преходяще, и он, в том числе. Его отец как-то дал ему понять: «Мы все странники к другой стороне. Сахара не вечное наше место пребывания». Он заплакал и думал некоторое время о смысле странствия.

Это была его первая встреча с переселением, со странствием, со смертью.

Он продолжал поститься. Мать пыталась подбодрить его, она раскрыла ему еще один секрет: «Мы все знали, что она уйдет. Покинет нас. Если духи тебя посещать стали — значит, путешествие началось. Не бывало еще такого в мире, чтобы джинн человеку явился, и тот бы остался в живых».

Это тоже был урок, которого он не забыл.

Правда, был один секрет, который он утаил от матери, от отца и всего племени. Эту тайну внушила ему бабушка до своего странствия, в ней говорилось, что джинны являются, чтобы вернуть себе кусочек золота, и если им кто откажет, заупрямится, тем они завладеют и заберут его с собой.

Последние слезы исчезли со щек небесных, и завладела пустыней сушь. Палач небесный не упустил возможность и мучил, огнем пытал землю целых семь лет к ряду. Скот вымер. Голод стал всеобщим. Число соплеменников поредело, люди кинулись в рассыпную. Некоторые роды укрылись в оазисах. Некоторые семьи мигрировали в страну черных. В голой пустыне Хамаде осталась кочевать крохотная группа. Заразные болезни не преминули взять свою долю. Южный ветер дул долго, принес неизвестную заразу и увел с собой его мать. Отца сгубила жажда — он пытался отыскать своих верблюдов, сбежавших где-то в западной Хамаде. Однако семилетняя засуха небесных родников — это ведь символ, знак, указывающий на что-то скрытое, что известно только ясновидцам и гадалкам. За семью тощими следуют, как говорится в писании, семь тучных — так записано в звездах. Несмотря на то, что некоторые знатоки сомневаются в благом значении числа семь, да только передатчики ставили всегда тучным годам это волшебное число не просто из уважения ко мнению пророка племени, а потому, что если что начать с числа «семь», молиться, например, так молитвы и заклинания непременно приведут к естественному концу к избавлению. Каждый, кто хоть раз обжегся пламенем семи тощих лет, на всю жизнь запомнит, как собирается по капле исчезнувшая вода в уголках небесных глаз. И Адда, потерявший в детстве мать, отца и близких, оставшийся кочевать в опустевшей дикой Хамаде, имеет право на утверждения и советы больше, чем кто-либо другой из соплеменников, кто бросил Сахару и искал себе спокойную жизнь в оазисах. Но и он, как и все скитальцы, разбросанные в огромном мире пустыни, не знает, как призвать на землю росу и убедить небо прикрыть свой лик тунами. Жестокие глазницы небес набухли и прорвались неподатливыми слезами. Изжаждавшаяся пустыня Сахары сменила-таки одеяние, чтобы дать волю плодородию и поменяться ролями с небесным супругом. Небесная твердь позаимствовала себе роль невесты пустыни в свадебную ночь и заплакала щедрыми слезами, невинная Сахара облачилась в одежды — вобрала небесную плоть, распахнула свои объятья, заключила в них вечного своего супруга, который отвернулся от нее и покинул ее на семь тощих лет. Свадьба не была долгой, но объятия были достаточно крепки, чтобы оросить дюны и наполнить овраги и лощины взбешенной, мутной, гнилой водой, потоками селя, в которых смешалось все накопившееся в пустыне за долгие годы — и грязь, и помет, и сучья, и мертвые кости, трупы животных, навозные жуки и шкуры змей.

Жизнь шевельнулась и поползла, и вошла в иссохшие травы и сучья в мгновенье ока. Она вернулась с первыми каплями дождя, мертвые семена впитали их — и милостью всеобщей тленности в Сахаре родилась жизнь. Испанский дрок на дне нижних оврагов вдруг зазеленел, испуская аромат моментально возникших мифических, райских цветов. Его словили ноздри девушек Сахары, истомившихся на пастбищах, и те закружились в вихре восторга, округлились их невинные груди, загорелись взгляды, взбунтовались станы в поисках любви, утраченной ими на семь тощих лет. Запела дивная пташка в груди ставшего юношей Адды и выпорхнула навстречу истомившимся юным девам.

Он решил забыть всех этих джиннов, засуху и тощих коров и любить, отдаться этому сезону любви, по которому изголодалась Хамада. Что проку, если жизнь вернется в Сахару, наступит период весеннего цветения — и не округлятся груди невинных дев, не раскроются чистые сердца, чтобы утолить мучительную жажду семи тощих лет и слиться воедино с сердцами отважных юных всадников Сахары в этом священнодействии любви?

Ни один всадник в Сахаре не может претендовать на то, что он благородный воин, отважный герой, или мужчина, наконец, если он не вкусил чуда любви. Известная поэтесса племени пробирается между палаток. Выискивает молодых аскетов, отвернувшихся от юных дев, — чтобы не ошибиться в сочинении стихов-осмеяний, тех насмешливых песен, которые запоют певуньи в первый час вожделенного праздника при свете молодой луны.

Молодой Адда получил по наследству этот страх позора, стыдливость перед насмешками поэтесс, он ответил этой пташке, забившейся в клетке, спать он ложился на открытых пастбищах, лежал, глядя в чистое небо. В очертаниях, бежавших прочь рваных облаков ему виделись округлые девичьи груди, набухавшие как грибы, и пышные девичьи косы, мелькавшие нитями в свете игривой луны над задремавшей пустыней. Он пристально вглядывался в изукрашенные лепестками цветов жаркие щеки и длинные стройные станы воображаемых девиц, словно фигуры робких антилоп, в нос ему бил буйный запах цветов испанского дрока — так что закрывались веки и голова кружилась…

Он тогда еще не знал, что церемония любви вступила в свои права еще до того, как он впервые встретит Танад на первом празднестве вожделения, который устроят девицы в новолуние.

Алиф: Танад — первая

Он слышал от парней, что она тайком сочиняет стихи. Молва наделяла ее в его глазах и даром волшебства. Она не была стройной, чтобы соответствовать меркам сахарской благородной красавицы. По понятиях жителей пустыни, все красивые девицы уже являются стройными. Средний свой рост она компенсировала очарованием. Изящностью речи, ее скрытой поэтичностью, очарованием черт лица и разреза глаз. В ее взгляде светилась смелость, непривычная для невинных девиц. На круглом девичьем лице было написано озорство и упорство. Заметил он ее в ночь праздника вожделения в окружении смешанной стайки девиц и парней. Они состязались друг с другом, загадывая головоломки и щеголяя способностью рифмовать строки. Он подошел к их кружку и присел неподалеку, скрестив ноги. Хамиду тоже пристроился рядом понаблюдать за состязанием вместе с ним. Поначалу он разглядывал приглянувшееся лицо девушки, затем прислушался к стихотворной манере Танад. Ее стихотворные строки в чем-то своей манерой и языком отличались от тех, что он слышал из уст других девушек племени. В них билась свежесть, чистота и смелость. Она раскрывала губы, обнажая два ряда белых тонких зубов, и поднимала при чтении голову, словно посылая улыбку луне, и только ей одной, затем вела смычок амзада по единственной его струне, извлекая звуки печальной мелодии, заставлявшей умолкнуть вопросы любопытных, силившихся разобрать смысл не всем понятных стихотворных бейтов. Танад довольно тонко использовала звучание этой печальной струны, чтобы не быть вынужденной растолковывать все подряд этим скверным подражателям, отвечать на все их вопросы и врать при этом. Дело в том, что на сей момент она не принимала еще решения посостязаться с известной поэтессой их племени.