— Ладно, брось ты эту свою красавицу Сахару и расскажи мне лучше о речи искусной да сладкой, как это сердца невинных дев пленять. Не надо мне ничего от Сахары — пусть она только от Танад отступиться. Тебе что, никогда девчонка ни одна не нравилась?

— Ты, брат, забыл, что ложь — это единственное наречие, которому никто никого научить не в силах. Никакой учитель внушить ее никакому слушателю не может, потому что она, вроде поэзии, — дар небесный…

Они замолчали. Адда продолжал спрашивать себя, как уже много раз спрашивал прежде: Хамиду не намного меня старше, на пару лет всего, так откуда он такой находчивый? У него всегда на все ответ готов, всякую задачу решить может. Удивительно, но мнение у него совсем не то, что у других: он во всем решителен, как шейхи наши, вожди племенные.

— Если ты мне друг, — заметил он, — поди, сходи к ней, с посланием от меня.

— Нет, — отрицательно закачал своей чалмой Хамиду. — Боюсь, не смогу я. Не удастся посредничество…

…Через несколько дней он отправился к ней вечером.

Она отказалась от встречи.

Наружу вышла ее бабка и долго сидела с ним на пустыре. Он отчаялся и ушел прочь. Нет, он отчаялся не совсем — он уединился на своем пастбище и придумал план. Вспоминал легенды и сказки своей бабушки, интересные образы, красивые словосочетания, рылся в памяти, восстанавливая беседы со странниками, искавшими обетованный Вау, их выражения упорства и непреходящей страсти. Он обдумывал любовные термины из старых поэм, играл ими, переставлял их в строчки, пытаясь создать новые образы. Практику эту он не прекращал, пытаясь открыть для себя тайну «сладкоречия». Он вернулся в становище, незаметно проник темной ночью в ее шатер и читал свои глупости над ее головой. Скорчился в уголке, прикорнул, поддерживая тело правым локтем, лежал неподалеку от нее этакой черной кучкой. Ее черный силуэт был рядом. Он бормотал что-то на мотив песни, составлял строчки из выражений и терминов из обихода кочевника пустыни, полных, как ему казалось, скрытой поэзии, и думал, что он-таки в состоянии, с помощью такой неуклюжей уловки, родить свое сладкоречие, искусное и лживое, но трогательное, которому одному на свете поддаются неприступные девичьи сердца, как этому учил его друг Хамиду.

В конце концов, после того как он закончил свои своеобразные речитативы, черный комок, лежавший по соседству с ним, вдруг зашевелился… Его пронзила радостная мысль, что сердце Танад дрогнуло, смягчилось, открылось в ответ на его сладкие речи. Он почувствовал ее руку, двигавшуюся во мраке. Вот-вот, думалось ему, он дождется от нее шепота прощения, однако, вместо последнего получил крепкий удар по лбу. Действительно крепкий и жестокий, словно удар палки, он заставил его мгновенно забыть этикет и схватиться рукой за ту сильную руку, продолжавшую наносить ему удары. Жесткая, жилистая, поджарая рука была, словно палаточный кол. Это была рука старой бабки.

Он откинул ее прочь и выскользнул из шатра наружу.

Старая бабка с колом в руке долго еще преследовала нарушителя ночного покоя.

Он убежал на простор, за холмы. Растянулся на гравии. Обследовал свой лоб, потрогал легонько синяки. Поерзал, лежа спиной на земле, и затих, вслушиваясь в величавый покой ночи — такой, словно он предшествовал мигу творенья.

Ба: Танад — вторая

Он бродил с верблюдами и пастухами на северных пастбищах. Вспомнилась легенда, гласившая, что неудавшаяся любовь изменяет состояние мужчины и творит с ним чудо. Он ожидал в себе преображения, но никаких перемен не происходило. Отказ не вдохновил его на сладкие речи, не раскрыл в нем чудесных родников поэзии. Напротив, он ощущал внутреннюю опустошенность более чем когда-либо и позабыл все старые стихи, какие помнил. Его удивляло, что легенды его бабушки оказались неспособны зажечь в его мозгу ярких речей и пламенной фантазии, как это бывало с подростками. Однако один мудрый пастух утешил его жестоким откровением:

— Люди делятся на два вида. Один рожден для поэзии, чувств и развлечений, другой — для разума и бога. Мудрость, сынок, состоит в том, чтобы определить, к какому из видов мы сами принадлежим. И прежде чем ломиться в жизнь с закрытыми глазами, тебе бы следовало задать себе вопрос: Кто я? Я из числа людей поэзии и веселья, или я принадлежу к избранникам разума и бога?

Судьбе было угодно, чтобы прошло много времени, прежде чем Адда вспомнил и осознал вновь это туманное предупреждение, поскольку голос легкомыслия и развлечений в тот день, когда он разговаривал с пастухом, был намного сильнее голоса разума и мудрости. А также постольку, поскольку жизненному опыту было суждено с жестокой неумолимостью обучить и обуздать всех несчастных юношей, вторгавшихся в жизнь и не слышавших предостережений. Только возраст, как бы долго ни длилось его путешествие, все равно слишком короток, чтобы человек мог правильно его употребить для познания самого себя.

Шейх племени пригласил его к себе, и он испугался, что тот будет бранить его за то, что он учинил в поэзии. Он нашел его сидящим в вечернем сумраке на кожаном тюфячке, разрисованном узорами и словами заклинаний. Он присел на корточки неподалеку от раба из негров, голову которого окутывала черная чалма, так что было трудно различить на его голове, где — кожа, а где — ткань.

Он замешивал чай и чему-то загадочно улыбался.

Вождь рисовал какие-то непонятные черточки на песке своим высоким посохом, отполированным до блеска и сделанным из ствола дерева лотоса.

— Твоя бабушка — достойная женщина, — сказал он. — Ты знаешь, что она находится в родстве с близкими вождя Ифугаса?

— Знаю.

— Ты знаешь, что группа бродяг из числа этого племени наехала на наши пастбища и похитила наших верблюдов?

— Да. Знаю.

— А знаешь ты, что значит нападение на чужой скот и похищение стад по закону Сахары?

— Да. Это — захват.

Адда закашлялся, и вождь ответил за него:

— Захват — это война. А война — костер, дрова в котором — боль, кровь и слезы. И те племена, что ведут меж собой войну, не только теряют в ней лучших своих мужей, не только множат число сирот, вдов и несчастных женщин и девиц, но они передают вражду от поколения к поколению, по наследству.

Он перечеркнул свои символы на песке, стер их и продолжал с той же интонацией:

— Воспитание ненависти в молодом поколении похуже всякой агрессии или потерь, понесенных во время одного боевого похода. Потому что такое наследие грозит уничтожением обоим враждующим племенам. И знаешь почему?

Юноша не ответил, и вождь охотно продолжил:

— Потому что Сахара — одна, в ней тесно двум враждующим племенам, как бы ни был там велик наш континент, так его называют караванные торговцы. Ненависть, если ее разжечь, способна мир перевернуть, превратить его в игольное ушко. Очень легко становится подросшему поколению, унаследовавшему вражду от своих предков, освободиться от поколения другого племени на узкой встречной полосе, так чтобы одно истребило другое. Ты меня понимаешь?