Крыс здесь не было, зато много мышей, и Хасан забавлялся, скармливая им крошки хлеба. «Суетятся, как придворные во время большого приема или охоты».

Охота… Хасан не любил ее, и когда приходилось сопровождать Харуна, всегда ворчал и жаловался на усталость. С каким удовольствием выехал бы он сейчас! Ему нестерпимо захотелось на волю. Нужно попытаться, может быть, в последний раз — кто знает, сколько ему осталось жить в этом сыром подземелье? Оторвав еще кусок бумаги, Хасан окунул калам в чернильницу. Чернила высохли, и он развел их водой из кувшина. Он вытерпит любое унижение, лишь бы вырваться отсюда.

Хасан стал лихорадочно писать:

«К тебе, к тебе стремятся караваны,

Твоей милостью и волей, о повелитель правоверных!

Прощения! Я ведь не предавал тебя

И в помыслах моих не было предать тебя».

Дальше Хасан восхвалял халифа за милосердие и щедрость, говорил о том, что Харун по своей воле взял на себя тяжкий труд — охранять землю от неверных, а мог бы поручить другим, ведь у него немало славных и умелых полководцев. Стихи мало походили на обычный мадх, это был крик отчаяния. Если Харун сохранил хоть немного того благоговения, с которым он относился к его таланту раньше, он простит его! Но как передать стихи?

Когда Саид на следующее утро зашел к нему, Хасан протянул ему лист.

— Что это? — спросил тюремщик.

— Я хочу, чтобы ты передал бумагу записку повелителю правоверных, — сухими губами почти прошептал Хасан.

— Кто я такой, чтобы передавать что-то повелителю правоверных? — недоуменно пожал тот плечами. — Дай мне, я передам ее вазиру Фадлу, если хочешь.

— Да, хочу, — заторопился Хасан, в ужасе, что Саид передумает.

Но тюремщик взял лист и коснулся кончиком пальцев руки Хасана:

— У тебя лихорадка, я позову лекаря, — угрюмо сказал он.

Хасан уже не слышал его. Он болел лихорадкой когда-то в Басре, но тогда был молод и крепок; несколько месяцев, проведенных в подземелье, превратили его в старика. Будто сквозь покрывало слышал он голос, кого-то напомнивший ему… Наверное, Ибн Бахтишу, догадался он потом: «Он умрет, если не перенести его наверх». Другой голос отвечал: «Но как же, ведь я не получал приказания …»

«Повелитель правоверных не будет гневаться, он не хочет его смерти. А потом мы возвратим его в подземелье».

Очнулся Хасан в незнакомой комнате. Пахло душистыми травами, какими-то смолами. Над ним наклонился Ибн Бахтишу.

— Нашему роду выпала судьба спасать тебя от смерти, — весело сказал он.

Хасан сел и огляделся:

— Меня выпустили? — спросил он.

Ибн Бахтишу уложил его:

— Нет еще, но обязательно выпустят, вазир Фадл обещал похлопотать за тебя перед халифом. — Ибн Бахтишу понизил голос: — Харун тяжело болен, к нему трудно подступиться. Когда ему станет легче, вазир попросит за тебя.

В доме был сухо и тепло. Запах трав напомнил Хасану лавку благовоний, мать, Валибу. Но думал он об этом без грусти, как-то отрешенно.

Поправлялся Хасан медленно — болело все тело, особенно ноги, было трудно ходить, тело покрывалось испариной. Он все ждал, что к нему придет Фадл, и всякий раз, как у порога раздавались чьи-то шаги, поднимался с постели. Но Фадл не приходил, и когда Хасан спрашивал о нем Ибн Бахтишу, тот отводил глаза: «Вазир, наверное, занят, а может быть, Харун гневается…» Однажды, когда Хасан особенно упорно спрашивал о своем покровителе, лекарь рассердился:

— Благодари меня, что с тебя сняли цепи и разрешили перевезти в мой дом! Если бы не я, тебя вынесли бы из подземелья на носилках для мертвецов. Твой Фадл забыл о тебе или боится упомянуть твое имя перед Харуном, халиф раздражителен как никогда, пей лекарства и радуйся, что о тебе никто не вспоминает.

Хасан закрыл глаза. Если вазир ему не поможет, то чего ждать от судьбы? Внезапно он ощутил неистовую злобу — ведь Фадл, постоянно превозносивший южных арабов, и никто другой, виноват в том, что он написал эти злосчастные стихи! Что стоило осторожному вазиру предупредить его — он не стал бы их говорить, да еще в присутствии посторонних!

— Дай мне калам и бумагу, — сказал он лекарю. Тот недоуменно посмотрел на него, но просьбу выполнил, а Хасан расправив лист на колене, написал:

«Передайте привет коню моему и соколу,

И утрам веселья, они забыли, где было мое место.

Если бы кто-нибудь из близких увидел, как я

Склоняюсь перед тюремщиком, он не узнал бы меня.

Если бы увидели, как цепи тянут меня,

Если бы увидели, как я хожу, отягощенный нечистотами,

Они бы прокляли Аллаха.

Что мне до сынов Кахтана и до их восхвалений,

Что я повсюду похваляюсь ими?»

Хасан вдруг представил себе голову Фадла, кровавые клочки мяса — разрубленное тело на кольях Верхнего моста, и добавил:

«Я хотел бы увидеть тебя, как Джафара,

Чтобы обе половины твоего лица были выставлены на мосту».

Обессилев, он уронил голову на руки и вдруг услышал приближающиеся шаги. Неужели все-таки Фадл пришел к нему? Если он увидит стихи…

Но когда дверь открылась, на пороге показался Ибн Бахтишу, за ним в комнату вошел незнакомый стражник. Лекарь был бледен, у него кривились губы.

— Абу Али, — сказал он неуверенно, — я помог тебе чем мог, а теперь повелитель правоверных требует, чтобы тебя возвратили в подземелье. Мне позволено приходить к тебе, давать лекарства и наблюдать за твоим состоянием. Я постараюсь добиться того, чтобы тебя поместили в лучшее помещение и хорошо кормили, но не могу ослушаться приказа халифа.

С трудом встав, Хасан окинул взглядом комнату Ибн Бахтишу:

— Я, наверное, не выйду из подземелья, брат мой, пусть же халиф делает, что пожелает.

Его будит легкое прикосновения мягкого опахала. Он медленно открывает глаза и тут же зажмуривает их — яркий утренний свет пробивается сквозь занавеси, задергивающие глубокую нишу, в которой помещается постель. Глаза сразу начинают слезиться — год, проведенный в полутемном подземелье, не остался без последствий.

Можно еще полежать, но Хасан садится на постели — он не хочет опоздать на большую охоту, которую устраивает молодой халиф, Мухаммед аль-Амин. Чернокожая невольница, задремавшая у его изголовья, вскочила и подняла упавшее опахало, но Хасан, не обращая на нее внимания, натянул шаровары, мягкие узкие сапоги и вышел из ниши.

Несмотря на зимний холодный день, в доме тепло — посреди большой комнаты, пол которой устлан дорогим ковром, стоит жаровня, наполненная пылающими углями, в нишах книги, многие в дорогих золоченых переплетах. Хасан сел возле жаровни, наслаждаясь теплом, обвевавшим лицо. Вошла его любимица, румийская невольница, которую он отпустил на волю после рождения сына. Хасан рассеянно улыбнулся, слушая ее ломаную арабскую речь с иноземным пришепетыванием.