Повар-нубиец принес кабаб, свежий хлеб, розовое кархское вино. Хасан начал есть. Вдруг он поймал себя на том, что отрывает слишком большие куски и ест слишком быстро. Он положил хлеб и заставил себя передохнуть — наверное, в подземелье родилась у него эта недостойная жадность, будто он боится, что кто-нибудь помешает или отнимет еду.

Целый год в подземелье… Хасан понимал, что мог пробыть там и дольше, если бы не внезапная смерть Харуна в окрестностях Туси. Ибн Бахтишу, который сопровождал халифа в последней поездке, рассказал недавно Хасану, шепотом и постоянно оглядываясь, что будто бы исполнился сон, который Харун видел когда-то. Масрур принес ему на ладони немного земли из халифского имения, чтобы показать, как она плодородна. Но Харун, увидев ее, с криком отшатнулся и несколько раз повторил: «Та самая рука и та же красная земля, что я видел во сне».

После этого ему стало хуже, началась кровавая рвота, и к вечеру он умер, а перед смертью приказал разрубить на двадцать четыре части одного из мятежников, угрожавших северным границам, и его казнили в присутствии халифа, так что кровь попала ему на одежды. «Клянусь крестом, вырыли более пятидесяти могил, и только Бог знает, в какой из них покоится прах Харуна», — шептал Ибн Бахтишу.

Когда Хасан удивленно спросил, зачем это, врач ответил:

— Чтобы враги не выкопали его прах и не надругались над ним.

Воцарение нового халифа обошлось без смуты. Правда, другой сын Харуна, аль-Мамун, который должен получить халифат только после Мухаммеда, был недоволен, но не решился открыто выступить против законного наследника престола, к тому же хорасанцы, напуганные расправой с родом Бармака, ослабели и немного присмирели, по крайней мере в пределах Ирака.

Освобождение пришло к Хасану неожиданно. Рано утром, когда он еще спал, закутавшись во все одеяла, которые были на его постели, дверь заскрипела, двое стражников ворвались к нему, подхватили под руки и потащили к выходу. Спросонья Хасан не понял, что с ним хотят сделать, опомнился лишь тогда, когда кузнец, весело подмигивая, разогнул гвоздь, скрепляющий его цепи и отбросил его далеко в сторону.

— Не забудь меня в дни благоденствия, Абу Али! — крикнул он, когда Хасан с помощью стражников поднимался по крутой лестнице

Стражники, ни о чем не спрашивая, отвели его в один из дворцовых покоев и оставили там. Хасан обессилено сидел на мягких подушках, закрыв глаза, — яркий утренний свет вызывал нестерпимую боль, будто под веки насыпали горячего песка.

— Куда отвезти тебя, господин? — склонился к нему невольник, всегда прислуживавший Харуну во время малых приемов.

Хасан пришел в себя. Он подумал, что слишком слаб для того, чтоб ехать сейчас к в свой дом.

— Дай мне бумагу, калам и чернила. Я напишу домашним, чтобы приготовились к моему возвращению, а потом прикажи подать мне носилки или оседлать спокойного мула — ведь сейчас я сам вроде мула, и мне не удержаться на коне. А перед этим я хотел бы, чтобы ты сводил меня в одну из ваших бань.

— Я сделаю все, что ты прикажешь господин, — поклонился невольник.

Взяв калам в распухшие, негнущиеся пальцы, он задумался. Вряд ли Лулу прочтет эту записку — ведь Хасан только начал учить его грамоте, и юноша наверное все уже забыл. Не беда, пойдет к кому-нибудь из соседей, они помогут, рядом живет писец дивана податей…

Хасан давно уже ничего не писал и, взяв калам в руки, почувствовал необычайный прилив сил. Нет, он еще будет жить и постарается больше не попасть в подземную тюрьму. Он будто вышел из могилы, куда его хотели закопать живым. Хасан начал:

«Я пришел к вам, выйдя из могилы,

Когда другие люди томятся там, дожидаясь Страшного Суда…»

Написав еще несколько строк, он свернул записку и отослал ее с невольником. Выкупавшись в одной из дворцовых бань, Хасан поехал домой на красивом и спокойном муле, которого ему дал невольник Харуна.

С того утра прошло не так уж много времени, но как изменилось все! У Хасана новый дом, не хуже, чем у любого басрийского богача, невольников столько, что для них пришлось отвести почти половину здания, хотя он до сих пор не понимает, зачем они нужны ему.

Хасан не знает, нужно ли ему благодарить за все Фадла, или молодой халиф, стремящийся все делать наперекор советам, по своей воле приблизил его. Во всяком случае, уже на следующий день после того как Хасан оказался дома, Амин послал справиться о здоровье «поэта повелителя правоверных», как сказал посланец. Хасан сначала хотел отговориться нездоровьем, но подумал, что это неразумно. Выпив вина и приказав не мешать ему, он сел за столик, положив перед собой лист любимой самаркандской бумаги. Стихи, написанные им тогда, были составлены по всем строгим правилам мадха и стали его образцом. Хасан знал, что уже теперь по этим стихам учат молодых поэтов:

«О шатер, что сделало с тобой время,

Оно обидело тебя, шатер, но времени не отомстишь, его не обидишь.

Время, как горный поток, смыло всех, с кем я был близок,

Тех, кто жил в этом шатре, — ведь время все смывает».

Амин, красивый белолицый, немного полный юноша слушал Хасана, широко открыв глаза и, когда тот кончил стихи, которые читал тихо, — ему было еще трудно говорить в полный голос, — вскочил и обнял:

— Клянусь Аллахом, только ты будешь нашим первым поэтом и собеседником, как был им у нашего отца. Завистники говорят о тебе, что ты склонен проводить время с простонародьем и любишь употреблять низкие слова, но только такой человек, как ты, достоин стать нам наперсником и другом!

Хасану тогда понравился халиф — в нем было что-то от древних арабских героев и от персидских царей: ленивая величавость вдруг сменялась вспышками веселья или гнева, и тогда его бледное лицо искажалось яростью, а на губах выступала пена.

— Сегодня большая охота, — объявил Хасан Лулу, который стоял у двери в почтительной позе, скрестив руки на груди, — теперь он управляющий и старший над всеми невольниками. — Прикажи оседлать Миска.

Миск — Мускус, — его самый быстрый вороной конь, приведенный из халифской конюшни в награду за мадх, особенно понравившийся Амину, где Хасан оплакивал смерть Рашида и сразу же переходил к восхвалению его сына, молодого повелителя правоверных.

«Одно солнце закатилось, — говорил он, — но небеса не бывают без светила, и на смену ему пришло новое солнце, сияющее светом молодости и красоты». Завистливый Хузейми пытался опорочить эти стихи, говорил, что не подобает восхвалять халифа за внешность, ведь он не женщина, но Амину понравились именно эти строки — он очень ценил свою бледную кожу и приказывал подводить черной целебной краской свои небольшие круглые глаза.

Позавтракав, Хасан вышел во двор, превращенный в причудливый цветник садовником-исфаганцем, который подстриг кусты по персидскому обычаю и посадил вокруг роз ирисы и нарциссы. Его ждали два первых псаря, держа на подводках около десятка поджарых псов, и сокольничий. Серебристая птица переливчатого лунного цвета сидела у него на рукавице, голова ее была закрыта черным кожаным колпачком. Она была неподвижна, будто изваяние, и Хасану вдруг захотелось вернуться домой и составить стихи о соколе «с лунным оперением». «Напишу потом, когда вернусь», — подумал Хасан и пустил коня рысью.