Колосов тоже покраснел как рак — его оскорбляют прямо в лицо, а он... Ах ты, руководитель группы!

— Пишите повестку. Мои сотрудники, нет, я лично доставлю ее по адресу и опущу в почтовый ящик. Если уж я ни на что больше, по-вашему, не годен, только как на роль почтальона. — Он, насупившись, забрал у Панкратова синенький бланк и вышел из кабинета, оглушительно грохнув дверью.

Эта ночь... Ее не забыл никто из тех, кто бодрствовал тогда, никто из тех, кто остался в живых.

А мертвые...

Это была тихая студеная ночь. Такие бывают в начале весны, когда посреди затяжной оттепели наступает внезапное похолодание. Лужи на московских тротуарах подернулись ледком, грязь смерзлась, а голые липы и тополя на бульварах, только-только начавшие просыпаться от зимней спячки, снова впали в летаргию. На небе горохом высыпали звезды, и ярче всех среди них горела гостья далекой галактики — залетная комета.

Катя сидела в кресле, подогнув ноги в тапочках, опушенных мехом, укрывшись клетчатым пледом. Просто не могла спать в эту ночь. Она чувствовала себя обделенной — ну, вот так всегда. В самый ответственный момент, которого ты ожидала, о котором столько думала, тревожилась, тебя тихонько и галантно оттерли в сторону.

Мужчины... Они всегда отпихивают локтями, даже когда влюблены. Ну, положим, Колосов-то нет, но Вадька... Мужчины все захапали в свои руки. Один с умным видом занят официальным расследованием, другой валяет дурака в роли любителя-детектива. Один ловит не маньяка, другой едет смотреть «Саломею», а она... Бонапарт из рамочки сочувственно улыбался. Катя вздохнула — а ты-то что еще? Ты, мой Император, был точно таким же: Я сам, сам. А в результате — Ватерлоо и Святая Елена. Все вы одинаковы, все вы «все сами». МУЖЧИНЫ. Что еще можно сказать?

А я? А ты, Катерина свет Сергеевна, как всегда, не у дел. Лишняя, как Печорин, на этом свете. Один сказал: не суйся, другой: никаких дам. ЛИШНЯЯ. Так-то...

А где-то, где нас нет, в программе значится «Саломея», которой она даже не увидит. Ей вспомнилась фреска в Никольском храме: Иродиада на золотом троне, печальный влюбленный Ирод, мертвая голова Крестителя, плывущая по воздуху на серебряном блюде. А Саломею стерло время, она так и не увидела ее лица на фреске, только взвихренные танцем одежды.

А может быть, когда эта девочка плясала перед тетрархом во дворе ради своего страшного приза, там, над морем, над горами, стояла такая же тихая, звездная ночь? И было очень душно — ветер, дувший из Ливийской пустыни, утих...

Катя придвинула телефон. Хотела было позвонить Мещерскому и.., не стала. Он тоже не спит, но сказать ему пока нечего. Она набрала совсем другой номер — номер Бена, Бориса Бергмана, его жену Нину увезли в роддом сегодня утром. Бен тоже бодрствовал в ночь «Саломеи». Он схватил трубку через мгновение.

— Алло!!

— Борь, это я. Катя, нет новостей?

— А-а, привет. Нет пока. Я звонил час назад, сказали — роды идут. А ты чего не спишь?

— Так. — Она помолчала. — Борь, а тебе никогда не приходило в голову поставить «Саломею» Оскара Уайльда?

— Нет, я даже как-то и не думал о ней, а что?

— Так. А та сцена в «Снегурочке», ну, «страшная погибель Мизгиря», ты нашел какое-нибудь решение? Помнишь, тебе Сережа еще про лужу крови на сцене говорил?

Бергман вздохнул.

— Я, Кэтти, решил не мудрить. Островский все правильно написал. Мизгирь не должен умирать на глазах зрителей. Смерть — это точка в конце. После нес ничего не остается: ни надежд, ни мыслей. А любовь... Знаешь, «Снегурочка» ведь пьеса о любви человека к его идеалу, а такая любовь просто не потерпит точки. Точка — это крах. А идеальная любовь, законченная крахом, — это.., это... Ради чего тогда вообще играть?

Ну, в общем, я решил, что любовь Мизгиря и лесной феи должна завершиться многоточием. Ведь, когда мы не видим смерть воочию, мы можем и не верить в нее, правда? А если мы в нее не поверим, может, ее и совсем не будет? По крайней мере для моей Снегурочки и моего Мизгиря.

— Ты неисправимый идеалист, Бен, — вздохнула Катя, — я тебя люблю.

— Я тебя тоже, Кэтти.

— Позвони сразу же, если насчет Нины известят.

— Обязательно.

— Все будет хорошо, Борь, сегодня благоприятная ночь для Водолеев.

— Я — Рак, Катенька, но все равно спасибо. Она положила трубку. Посидела мгновение. Потом наклонилась, достала из тумбочки кассету и включила видео. Ночь — длинная, коротать время лучше в компании. Сегодня им с Бонапартом ее составит Мэл Гибсон и его «Храброе сердце». Наконец-то она увидит знаменитый фильм — обладатель «Оскара-96».

* * *

А в доме в Холодном переулке тоже не спали. Сидели у зеркал, гримировались, примеряли костюмы. Верховцев, шурша пурпурными шелками театрально-царского одеяния, надевал на голову тиару, выбирал перстни, браслеты. Лели помогла ему застегнуть тяжелое золоченое ожерелье. Он улыбнулся ей. Их глаза встретились, сердца забились в унисон, переполненные ОЖИДАНИЕМ.

— Ты очень молод, тетрарх, — шепнула Лели, притрагиваясь кисточкой к своему лицу. — Муж мой, царь мой...

— Все великое в мире сделано молодыми, — ответил он. — Ты разве не знала?

Лели надела на волосы золотую сетку с бахромой — убор царицы Иродиады.

— Я все хочу тебя спросить, — сказала она, не оборачиваясь. — Почему ты настоял, чтобы твоя Саломея обязательно была блондинкой?

Верховцев приблизил накрашенное лицо к зеркалу. Разве это он там, в его глубине? Нет, не может этого быть. Он не узнает себя — действительно слишком молодой, изысканный, усталый, пресыщенный. ЦАРЬ. Тетрарх. А глаза горят тревогой и нетерпением...

— Она была блондинкой в самое первое исполнение этой пьесы, Лели. Лорд Альфред — Бозч, когда играл ее на той квартире перед Уайльдом, отказался от парика. У него были восхитительные волосы цвета меда. Так уж повелось с тех пор... — Он запнулся. — Она одета?

— Да. — Женщина завернулась в широкий плащ в серебряных блестках, выставила только ногу — смуглую, гладкую, в бархатной туфельке на высоком каблуке. — Я сделала все, как ты просил.

— Я этого не забуду, Лели. Спасибо.

* * *

В другой комнате-гримерной перед своим зеркалом сидела и Аня в костюме принцессы Саломеи, разглядывая свое сильно загримированное лицо и тоже его не узнавая. Другой ее костюм, в который ей предстояло переодеться по ходу действия, уже принесенный из ванной, лежал на дощатом щите на стульях под влажной марлей. Розы были свежими, душистыми и крупными. И на стеблях совсем не осталось шипов, кто-то их заботливо удалил.

В дверях возник силуэт девушки-блондинки. Аня обернулась. Они смотрели друг на друга: две Саломеи, одинаково загримированные близнецы.